И в самом деле, спустя мгновения ветер донёс до нас тихие, похожие на плач стоны. Призрак подвывал, царапал несуществующее и давно истлевшее горло комком слёз, заставляя каждого из нас вздрагивать каждый раз, когда её плечи сотрясал очередной приступ плача.

На самом деле, ничего страшного в самом появлении плакальщицы не было. Первоначальный шок, вызванный разбередившими душу вопросами Эдвина быстро прошёл, и я даже позволил себе улыбнуться, глядя на мраморное лицо Кэт. Идиот проклятый, матёрый арканолог, а испугался какого-то малефикара-квадрус. Главное, чтобы в Ордене не узнали, а то засмеют. Чего дрожал-то, ты же сам этих плакальщиц в Альбии стадами по кладбищам гонял, когда бароны взбунтовались против короля. Да и после любой войны их по полям да лесам пруд пруди. Ничего, кроме мрачных подвываний в ночной тиши они сделать не в состоянии.

Об этом я и рассказал в двух словах своим спутникам. Те недоверчиво косились на меня, продолжали вздрагивать от призрачных звуков, но, кажется, успокоились.

Только Эдвин саркастично произнёс:

— А ведь легенда начиналась точно также…

— В любой легенде есть доля истины, — менторским тоном оборвал его я. — Потому что плакальщицы — суть проекции неупокоенных душ невинно убиенных женщин, которых во время любой войны предостаточно. И говорить о том, что плакальщица свидетельствует о появле…

Я не успел окончить мысль.

Потому что меня насквозь, словно удар стилетом, прошиб озноб. Холодный мелкий пот выступил вдоль всего хребта, мгновенно промочив тонкий кафтан, который я поддел под куртку.

Потому что над макушками елей пронёсся низкий и протяжный гул.

Гул рога, призывавшего на охоту.

***

Время словно застыло.

Оно растянулось длинной каплей, застывшей на кончике весенней сосули. Тянулось медленно, неторопливо, словно только взбитое масло, перетекавшее из одного кувшина в другой. Мир, и без того тёмный и мрачный, казалось, потерял все краски. Он словно стал частью гравюры из детской книжки, слился с сиволапой легендой, которой недалёкие деревенские бабы испуганным шёпотом пересказывали друг другу и которой пугали детей. Секунды растягивались во времена года, дробились на части, и я видел, как широко, миллиметр за миллиметром распахиваются от ужаса глаза моих спутников. Как собираются складки на лбу Эдвина, и как медленно, словно в кошмарном вязком сне, прикладывает Кэт ладонь к губам, готовясь огласить всю округу испуганным женским визгом.

А потом капля разделилась. Лопнула с хрустальным звоном и с бешенной скоростью помчалась к земле. И с её булькающим ударом об улицу неведомого мне города, я пришёл в себя.

Свет костра ударил по моим глазам с хлёстким щёлканьем кнута. Но я, не замечая непроизвольно хлынувших слёз, заорал не своим срывающимся голосом:

— Ходу! Ходу, вашу мать, ходу!..

Им не пришлось повторять дважды. Я ошибся, и эта ошибка вполне могла стоить нам жизни. Местная байка, которой хвалились ветераны перед изумлёнными подружками, сошла с их уст, прорвалась сквозь удушливый запах придорожных таверн и вывалилась на подтаявший январский снег кавалькадой проклятых всадников. И я, главный эксперт по демоническим отродьям, отмахнулся от неё, словно от назойливой мухи. Списал всё на разыгравшееся воображение и жажду романтики. Ошибся. Но сейчас, когда легенда оказалась явью, Эдвин и Кэт всё равно мне верили. А может, просто поняли, что другого выхода, кроме бегства нет.

Мы вскочили на лошадей в мгновение ока, не позаботившись ни о поклаже, ни о сёдлах. Нам едва хватило выдержки, чтобы негнущимися руками отвязать коней от импровизированной древесной привязи. Прижимаясь к их холкам, мы пустили лошадей в безумный галоп, не заботясь ни о разбитой дороге, не о ледяном ветре, хлещущем в лицо. Окружавший нас лес превратился в мрачный калейдоскоп, в который чьи-то шаловливые ручки смеясь налили чернил. Тёмные, будто высеченные из ночного небосвода силуэты мелькали по бокам, обмазанные лунным светом, и были похожи на безумных язычников-эльфов, упивающихся своим богопротивным таинством. По правую руку всё также возвышались каменистые холмы, слившиеся в серый мазок.

И только грохот копыт по разбитой дороге, только хриплое дыхание уставших за день лошадей.

Тугудук-тугудк. Тугудук-тугудк.

И зловещий, инфернальный гол охотничьего рога за спиной.

Эдвин что-то прокричал мне, обернувшись через плечо. Он шёл на полкорпуса впереди меня, но свист в ушах не давал мне ничего расслышать.

— Что?!

— Как? Как их бить?!

Память вскипела, словно буйное море, с готовностью выуживая для меня обрывки воспоминаний и школярских знаний. Дикий Гон был настолько редким явлением, что его изучению отводилось до преступного мало времени. Просто потому, что выживших, способных внятно рассказать о произошедшем, почти не оставалось.

— Доспехи! — крикнул я, лихорадочно вспоминая лекции в Ордене. — Бейте по доспехам. Как только оболочка даст трещину, души освободятся.

— И всё?

Я усмехнулся, несмотря на ужас ситуации. Как будто этого мало было. Всадники Гона путешествовали между нашим миром и Инферно по тайным тропам, известным только Милитантам Армии. Их доспехи, некогда простая сталь и железо, закалились в адском пламени, обрели крепость, с которой не могло справиться ни одно человеческое оружие. И души несчастных, навечно закованные в собственные латы, были вынуждены подчиняться своим тёмным поработителям, неся смерть, разрушение и месть. Кавалькада рыцарей, закованных в броню цвета «пурпура узурпаторов»[2], играючи бы сокрушила отряд Белых Храмовников, окажись тот у неё на пути.

Но рыцарей-меченосцев на старом тракте не было. И никто не мог выиграть для нас время на побег.

А рог тем временем вновь протрубил. На этот раз гораздо ближе к нам.

Гон приближался.

Неожиданно, дорога лихо взяла влево. Лошади, разгорячённые скачкой, едва сумели вписаться в поворот, чуть не улетев в придорожную канаву. Однако сразу за поворотом лес, до того бывший полноправным хозяином здешних мест, вдруг расступился. Перед нами лежала голая каменистая земля с редкими побегами травы или тонкими стволами чахлых деревьев, непонятно за что цеплявшихся корнями.