Он щурился в ответ — нехорошо.

— А если дара этого не будет никогда? А если он появится и без меня — да хоть бы даже завтра?

— Пусть. Я буду с вами столько, сколько сами пожелаете. Пока вы будете меня учить.

“И столько, сколько нам отмерят голод и чума” — добавила она в собственных мыслях.

Он смотрел критично, пристально, и отчего-то то, что взгляд этот был снизу вверх, давило лишь сильней. Йерсена в ожидании мучительно закусывала щеку.

Брат Кармунд встал.

— И все же ты меня боишься, — сказал он. — А мне нет удовольствия брать то, что ты пытаешься здесь предложить, силой и принуждением. Хвалю за смелость. Но ты этого не хочешь, а я отношусь к тебе слишком тепло, чтоб заставлять.

Она стояла до смешного изумленная. И в страшном сне Йерсене было не представить, что она захочет ему это предложить, а он откажет.

А затем на смену изумлению пришла глухая злость. Рунья сперва, Йотван затем, теперь и он — никто не мог и не хотел дать ей того, чего она хотела — даже напоследок. Даже раз.

— Вы говорили, что все девки сами приходили и просили вас, — со всей обидой и всей злостью выплюнула Йер. — И что, вы всех так отговаривали? Или те просили меньше, были поскромней?

Взгляд рыцаря стал холодней и придавил сильней.

— Не отговаривал.

— И почему? — гнев дал ей наглости почти что требовать ответ.

Брат Кармунд долго и серьезно на нее смотрел. В окно меж ними залетел сорванный лист, зашелестел по полу. Снизу долетало эхо голосов.

— Потому что мне было на них плевать, — признался он с ошеломляющим спокойствием и с холодом, въедающимся до костей. Она вдруг поняла, что лучше бы он что-нибудь соврал, но нет: — И потому что эти девки без единой пфеньки за душой и без родни закончили бы этим все равно, но только в подворотне или, может быть, в грязной таверне. Потому что трогательно и забавно наблюдать за тем, как они думают по первости, что оказались поумней меня и остальных, что получили все, о чем могли мечтать, в обмен на мелочь. Или за тем, как они не способны выдумать чего-нибудь умнее парочки чулок или же сладостей из города даже тогда, когда считают, будто могут как угодно мной вертеть. В конце концов, забавно было исполнять ничтожные желания наивных глупых дурочек, что радовались этому всему, как милости великих Духов, и не понимали, что я просто развлекаюсь.

Йер сцепила зубы.

— Ну и чем я хуже? Только тем, что слишком многого прошу?

Он скупо дернул уголком губы в усмешке.

— Ты же понимаешь, что ты — не они.

— Да почему?! — не удержавшись, сорвалась на крик она. — Такая же безродная и никому не нужная! Без пфеньки за душой, как вы сказали. Почему им можно то, что мне нельзя? И почему я не могу хоть раз побыть как все?!

Брат Кармунд будто не заметил ее вспышки, только головою покачал.

— И все же ты другая. Иногда я вижу у тебя взгляд женщины, в какую ты однажды вырастешь, и эта женщина — из тех, кого лучше не злить. Она не скажет мне спасибо, если я исполню то, о чем ты просишь.

— Так ее же может никогда не быть! — Йерсена вскинулась, с остервенением ткнула в окно. — Смотрите, что там! Город весь горит. Предместья тоже. Везде лишь костры и смерть. И голод. Может, всех нас ждет скорая смерть! И не плевать ли на какую-то там женщину? Сейчас здесь только я!

Она вцепилась в его рукава и требовательно заглядывала в самые глаза, до боли запрокидывая голову.

Он долго и безмолвно изучал ее глаза. А она знала, что уговорит его, во что бы то ни стало.

— Ладно, — сдался наконец брат Кармунд. — Хорошо. Пусть так. Я все равно не стану торопить тебя и заставлять. Пусть все случится лишь тогда, когда ты перестанешь так меня бояться.

Она думала заспорить, но не стала. Только лишь кивнула, так же пристально и требовательно ответив на его тягучий взгляд.

Отцветали георгины. Гертвиг прижимался к растерявшей летнее тепло стене и вяло наблюдал, как ветер медленно качает крупные цветы. За этим легче было отвлекаться от унылого и тянущего голода, жующего все изнутри.

Он слышал, что в фирмарии кормили посытней, чем в ремтере, но понимал — вранье. Кому бы лучше пережить все это — так здоровым, кто еще послужит, а не доживающим калекам. Через окно угадывалось, как бранила Вельга Йергерта. Опять. За что — Гертвиг ленился разбирать.

Тут эту ежедневную рутину разорвали чьи-то быстрые шаги. Он глянул — Бурхард оказался точно перед ним быстрее, чем сам Гертвиг смог бы встать.

— А Вельга где? — спросил тот.

Гертвиг коротко махнул рукой в окно. Брат Бурхард тут же сунул в него голову, выискивая взглядом женщину, а Гертвиг думал: вот им и случилось поменяться. Некогда расклад был в точности наоборот: приехавший все из того же Шестиградья, Бурхард был калекой и никак не мог нагнать ни в ловкости, ни в силе, хоть и был постарше на три года. А теперь он — рыцарь, заслуживший себе славу и признание, переходящие в легенды о почти волшебном белом глазе, а сам Гертвиг — тихая развалина.

По юности он иногда злорадствовал. Теперь — прожевывал горчащую иронию ситуации и сглатывал ее до крошки со смирением.

— Иди сюда! — позвал брат Бурхард вглубь фирмария. — Мальчишку захвати.

Он вылез из окна и отряхнул с рук сорную труху из рамы, но не сел. Гертвиг встревожился бы, если бы еще это умел.

— Чего такое? — сына Вельга волокла за шкирку, хотя тот не упирался.

Бурхард подозвал ее поближе и вполголоса сказал:

— Южные комтуры решили уходить, не дожидаться здесь чумы или голодной смерти. Отпустите с ними мальчика.