— Брат Йотван… — она подошла и тронула его плечо. Сама не знала еще, что же именно хочет сказать. — Я все помню, и я не забуду. Я и не хочу. Я и хотела знать.

Он хмуро поглядел поверх собственных рук.

— И на кой хер оно тебе?

— Чтобы вас понимать.

Йер не могла знать, в чем ошиблась, но мгновенно прочитала на его лице самое главное: она ответила не так.

Он тяжело вздохнул. Подумал.

— Слушай, мелкая, — сказал он наконец, — не знаю, что ты там себе придумала, только уймись. Моя жизнь и моя семья — дело мое. Поэтому предупреждаю раз и навсегда: достань свой нос из моей жизни и не смей его туда совать. Ты поняла?

Она молчала.

— Я спросил: ты поняла?

Так все и вышло. И оттуда она уходила не счастливая и не затем, чтоб, как положено, приняться за работу, а разбитая и в поисках укромного угла.

Думала — чтобы порыдать, но ничего не вышло. Даже когда думала о том, какая глупость: ей хотелось сделать напоследок то, что можно не успеть — сходила к Руньке — та велела больше к ней не приходить; поговорила с братом Йотваном, чтоб наконец-то оказаться к нему ближе — и он говорит не лезть. Но сколько бы она про то ни думала, глаза лишь жгло, а слезы — не лились.

И этими саднящими глазами она пялилась в окно, на дым. Он торопил, напоминал: она не видела еще земель на западе, не знала дара, не носила черного плаща… И ничего для этого поделать не могла.

И вместо слез она сидела и раздумывала: что еще ей сделать? Сделать ли хоть что-то или просто тихо ждать конца?

Брат Кармунд отыскался в тихом углу западного флигеля, где щурился на косо падающие лучи — Йер уж давно заметила, что он любил укрыться от чужих глаз также, как она.

— Последние хорошие деньки, — заметил он и повернулся к ней. Один глаз угодил в густую тень, другой как будто бы светился солнцем изнутри. — Еще немного — и останутся лишь серость и туманы.

Его как будто мало беспокоила чума и приближающийся с ней конец всего. Он отличался безмятежностью, какой немногие могли похвастаться в этих стенах.

— Вы не боитесь? — она встала рядом, глянула на непривычно тихие предместья, над какими тоже вился дым, хоть много реже. — Что мы попросту не доживем?

— А что, страх защищает от чумы? Или от голода? — с иронией откликнулся он.

— Нет. Наверное. Не знаю.

Только отголосок легкого смешка служил ответом. В тишине, казалось, было слышно, как касаются друг друга мелкие пылинки в солнечных лучах. Ряд длинных перекошенных прямоугольников полз по стене, деля ее на желтую и синеватую. Ветер стал холоднее, небо вдалеке опять мутнело, обещало новый дождь.

— Брат Кармунд…

— Да?

Йерсена мяла котту. Она рассудила, что терять теперь уж нечего, что больше шансов может уж не быть, что стоит попытаться… Рассудила, но не знала, как просить чего-то у того, кого просить боялась.

— Я хочу однажды вступить в Орден. Не как полусестры, а по-настоящему, но у меня нет дара. Можно что-то сделать, чтоб он появился? Научиться? — Она осторожно подняла глаза. — Могли бы вы?.. Вы мне поможете?

Он удивился. Вскинул брови и в задумчивости склонил голову к плечу. Волосы золотом скользнули с него вниз, на грудь.

— Я мог бы попытаться, — осторожно сказал он. — Однако же не поручусь, что что-нибудь получится…

— Неважно. Я хочу попробовать.

Брат Кармунд сел на корточки и пристально разглядывал ее оттуда, снизу. Взгляд стал холодней — в нем словно бились льдинки, как те, что сходили по реке весной и осыпали крошево с краев.

— Тогда ты будешь проводить со мною много больше времени, — тон сделался предупреждающим и даже предостерегающим. — Скорее всего, Йотван будет злиться.

— И плевать.

Ей показалось, что на самом деле он хотел предупредить о кое-чем другом. Она не знала, как спросить, чего ей эта просьба будет стоить, но как будто бы и так знала ответ. Цеплялась только за воспоминание об обещании, что он не тронет. Что не трогал никого, кто не просил бы сам.

Йерсена понимала, что однажды ей придется попросить.

— Ты ведь меня боишься, — сказал он, и будто поймал за руку.

Йер бегала глазами по фигурам света на стене. Нельзя было признать это, но скрыть не получалось.

— Вот и нет. Я понимаю, чего я прошу. Так что мне нечего бояться.

— Понимаешь? — усмехнулся он скупо и неприятно.

— Да, — голос ее позорно пропадал. Она напомнила себе: чума — ей нечего терять. И делать больше нечего. — Вы говорили, что все сами приходили к вам, сами просили. Вот и я пришла.

Она подумала вдруг: может быть, она позволила себе жуткую наглость — что-то требовать взамен? Другие, может, приходили не за тем, и он одаривал их сам лишь потому что так хотел.

— Мне кроме дара ничего не надо! — торопливо и запальчиво воскликнула Йерсена. — Больше ничего не попрошу.