Судя по тучам, ветер обещал грозу.

Где-то Йерсене доводилось слышать, что гроза по осени — гнев Духов. И на этом самом месте Рунья говорила ей, что они злятся из-за неоконченной войны, и что именно поэтому чума, быть может, разойдется. Так и вышло.

Аккурат на этих мыслях появилась Рунья. Она вышла в сад и удивилась, видя, как Йерсена машет ей. Приблизилась.

— Город так и горит, — сказала она тихо, глядя на густой дым над стенами. — Ты чего здесь?

— Захотелось встретиться.

Рунья нахмурилась и опустилась возле клумбы, как обычно притворяясь, будто полет.

— Знаешь… — Она тяжело вздохнула и прищурилась в хмурое небо. — Если мы переживем чуму, то больше не ходи сюда.

— Но!.. Почему? — Йерсена жадно ткнулась в щель между камней лицом. Пальцы кололись о края.

— Да потому, Йер. Нечего тебе тут делать. Ты взрослеешь, и если по мелкости тебя бы просто наказали, то теперь, глядишь, и правда из приюта переселят к нам, раз ты так рвешься.

Они замолчали, глядя в стороны, не друг на друга.

— Раньше тебя радовало, что я приходила и рассказывала, как тут все, — сказала наконец Йерсена.

Ей казалось, будто у нее пытаются отнять одну из малых радостей, каких ей без того отмерено скупой рукой.

Из-под чепца рвались тонкие пряди, выпавшие из прически. Рунья мяла в руках листики и стебельки, тянула время.

— Я просто подумала… Нам всем, может, и остается-то… Ну, словом, захотелось сделать то, что все откладывала. Что-то правильное.

— Правильное… — тихо повторила Йер.

— Я раньше страшно волновалась, что забуду, как вообще жить за стенами этого дурного дома, и тогда — если забуду — стану просто шлюхой, нужной только для того, чтоб братья драли. А теперь я думаю: так правильней. Забыть.

Йерсена ковыряла камни. Молча. Ногти мерзко гнулись.

— Если ты чего давно хотела — тоже сделай.

— Я хотела эту осень пережить.

Йерсена хмурилась. И злилась.

От того, что Рунька вздумала вдруг ее бросить, от того, что из-за слов ее Йер сразу вспомнилось, что ей хотелось дар и черный плащ, увидеть замок в краю лип… что брату Йотвану она как нагрубила, так прощения и не просила. Раньше думала, не станет. Потому что все равно права.

И стало вдруг обидно: сколько всего ей хотелось сделать, как она старалась, как учила, дар просила — и все для чего? Выходит, просто так. Выходит, зря.

Рунья слабо улыбалась по ту сторону стены.

— Увидим. Может, и переживешь. Но только сделай иди все равно. Чтоб не жалеть. А про меня — забудь.

Идти по замку, когда почти целый день бездельничал — тревожно. Когда тащишь перемотанную тряпками бутыль, утащенную с кухни — откровенно страшно.

После ужина она осталась помогать, хотя обычно убегала поскорей, чтобы других просили. Как все перемыла и оттерла, улучила случай, проскочила в кладовую и, где Рунька ей и объяснила, все нашла. Той нравилось на кухне помогать — она все знала там.

Добраться до фирмария было непросто — где-то приходилось идти гордо и спокойно, чтоб никто не заподозрил, что она творит что-то не то, а где-то — прятаться и шмыгать по углам. Но донесла.

Страшнее было только постучаться дверь.

Когда она просунула лицо в узкую щелку, Йотван мрачно зыркнул на нее и хмуро спросил:

— Ну?

Злится еще, выходит, поняла Йерсена. Еще не забыл.

— К вам можно?

— Что тебе?

Она неловко бегала глазами.

— Я поговорить хотела.

— Прочь.

Он замер на перине полусидя, хмурился и не похоже, чтоб хотел ее простить. Тесная комнатка тонула в темноте, какую разгонял всего один светильник. В его свете рыцарь выглядел измученным, усталым, утомленным. Лысина, не скрытая кольчужным капюшоном почему-то делала его почти что жалким.

Йер так редко доводилось видеть его с непокрытой головой, что всякий раз она, как в первый, удивлялась — лысине ли, самому ли факту, что кольчужный капюшон — не часть лица.

— Я бы хотела извиниться. Потому пришла.

Ей было страшно, что все было зря, что он ее прогонит, а он хмурился и мешкал, будто ждал подвох.

— Ну ладно.

Она поспешила юркнуть внутрь, пока он не передумал и пока кто-нибудь не заметил.

— Я тут принесла… — Йерсена осторожно выставила длинную бутыль и убрала тряпье. Она стеснялась и не знала, как ей лучше было бы ее отдать, поэтому заторопилась поклониться и сказать: — Пожалуйста, простите. И не злитесь больше. Мне ужасно жаль, что я себя так повела.

Йотван вздохнул.