— Ты, сука, что с птицей творишь! — не удержался Гертвиг. — Прекрати сейчас же, идиот! Не можешь справиться, так не бери. Верни назад, пока в край не испортил!

Он наотмашь отвесил подзатыльник и, с усилием поднявшись, поволок мальчишку за загривок к птичнику.

— Скажу, чтоб больше тебе не давали соколов, дурнина!

Его хватило лишь зайти за угол, а затем ноги заметно заплелись и ослабели, и под аркой галереи он не удержался и упал.

— Да сука! — в бешенстве ударил землю Гертвиг. Он хотел завыть от злости, от бессилия, от унижения — перед поганым сопляком! И только больше взвился, когда перепуганный мальчишка лез его поднять.

На шум в распахнутую дверь фирмария сунулась Вельга, огляделась, охнула и подскочила.

— Ну и чего ты натворил?! — теперь уже она за шкирку оттащила Йергерта и на излете дотянулась подзатыльником, прежде чем опуститься перед мужем. — Вот послали же Духи щенка! Освобожусь, так выдеру, что не присядешь!

Сверкая взглядом, она поднатужилась и умудрилась поднять Гертвига, позволив тому навалиться на себя всем весом. Он еле-еле шевелил ногами, пока она волокла его в фирмарий, матерясь под нос.

Мальчишка провожал их взглядом, не решаясь пискнуть и не смея всхлипывать.

Он так же сдерживался, чтоб не разрыдаться, когда вернул сокола и объяснил, что с ним стряслось. Стерпел уж третью оплеуху — от сокольничего, но соплей не распустил. Только понуро извинился, повторяя про себя, что если бы не Линденау, то его отец таким бы не был, мать была бы ласковой, как раньше. Он знал, что виновата во всем ересь, отравившая и осквернившая все то, чего он ждал, о чем мечтал.

И, повторяя это, чтобы совладать с зудом в глазах и надоедливой влагой в носу, он плелся в хорошо знакомую каморку. Та приютилась возле круглой высоченной башни, наверху какой был зал капитула; туда вела витая лестница — и вместе с нею вились витражи. Мальчишка задержался, глядя, как причудливо цветные лучики ложатся на ступени и как на них изламываются сложные символы древнего языка. Он запрокинул голову и пристально смотрел, пока сам не поверил, что просто любуется, а не пытается сдержать настырный всхлип.

Забившись в кладовую, он уже не сдерживался — только говорил себе, что это из-за пыли слезы потекли. И снова повторял, что виноваты мерзкие еретики из проклятого Линденау, и что мало он ввалил девке оттуда — много больше надо, чтоб она ответила за все то зло, что принесла.

Под эти мысли он нашел старую лютню, бережно обтер от пыли, тронул отсыревшие, нелепо провисающие струны. Злые обиженные слезы собирались на них каплями.

К занятиям их собирали в комнатке с соломой на полу — та пахла пыльной сухостью и временами шебуршала. Порой мелькал крысиный хвост, порой — темная тень, похожая на кюра — поди разбери, какого.

Йерсена вспоминала, как мать силилась привлечь в дом Западного, чтоб не портилась еда, не снашивались вещи да пожара не было, и как годами все болтали, что однажды шультхайс зазвал чародейку в дом, чтоб та вытравила Северного — сынок его надумал бросить землю и пойти в художники и так и не одумался, пока колдунья маленькую тварь не прогнала.

В углу стояло кресло, крупное и мягкое, и в нем сидел старик — казалось, он и вовсе не вставал. Сквозняк чуть шевелил на почти лысой голове смутную паутинку белых волосков, ложащихся на плечи. Когда он злился и был недоволен детворой, он начинал рассказывать, как крысы жрали людей заживо в дурные годы, и добавлял, в задумчивости потирая пальцы, искривленные суставной хворью: “… а нынче год — дурнее некуда. Да, Духи ищут, на ком выместить свой гнев”.

После того шорох в соломе вызывал мурашки и желание вскочить и убежать. Но кто бы позволял?

— Да сядьте уж! Долго вас ждать? — рявкал старик из раза в раз вместо приветствия.

И, не дождавшись, омерзительно скрипучим голосом брался рассказывать про Книгу — лишь складки на лице, что почти полностью скрывали мелкие глаза, потешно шевелились.

Порой он спрашивал о том, что рассказал. Когда Йерсена в первый раз ответила, с уверенностью повторив все то, что Йотван говорил про Духов Запада, какие покровительствовали работе на земле, про Духов Юга, что не знали равных в силе, чтобы уберечь посевы, и всех остальных, старик ужасно больно всек ей хворостиной.

— Не смей коверкать! — кричал он. — Там было “охранить”, не “уберечь”!

Она тогда обиженно смотрела на горящий красный след, а тот все бесновался.

— Каждое слово важно, — учил он, — каждое слово ценно! И ни одно нельзя забыть или же изменить. К нам сквозь века дошел бесценный дар — летопись тех времен, когда мы были к Духам так близки! И непростительно так обращаться с этим даром — это вам не песенка похабная, чтобы хоть все слова сменить — а все едино! Каждый из вас, тупиц, заменит по словечку и в этом искаженном виде понесет святые строки дальше. За вами повторят другие и заменят что-нибудь еще, а следующие — еще. И так родится ересь. И повторится снова то, что было на Ильбойском полуострове. Хотите этого? Хотите, чтобы снова много верных братьев пало? Вы, бестолочи, здесь сейчас именно потому, что там, на западе, вспыхнула погань нечестивая и мерзкая, и ваши мамки с батьками мертвы именно потому. Нет! Непростительно забыть ни слова, ни строки! Вы выучите все, иначе я вам ух! — и он тряс хворостиной.

Покончив с книгой, он приказывал им взять дощечки — порою в глине, а порою в воске — и выводить на них слова, учась писать. Дети скребли по ним тонкими палочками — получались лишь каракули, и из-за них старик стегал всех по понурым спинам и рукам.

— Учите буквы! — говорил им он. — Учите! Это самое простое, чем вы Орден можете за милость отблагодарить.

И так изо дня в день. Йерсена быстро перестала отвечать, пока не спросят ее лично, прятала глаза и про себя клялась: все, кто ее обидели, однажды ей ответят — и этот вот старик, и рыцари, и мерзкий Йергерт…