Возница повернулся к нам, когда мы вышли из здания, словно позволял себя рассмотреть, выставил вперед колено в полосатых ватных штанах. Выпятил грудь, гордо сверкнув расстегнутым воротом и белой нижней рубахой, мол, смотрите, мне не холодно совсем. Выставил напоказ ногу в лаптях, на шерстяной носок. Он даже хрюкнул, демонстрируя свое превосходство над нами и холодом. И вдруг сжался, словно уменьшился, медленно, все время, косясь в нашу сторону, отвернулся. Подхватил вожжи и сгорбился на облучке, все время, оглядываясь на человека в шинели.

Тот остановился у входа и недовольно смотрел на ссутулившегося возницу.

— Светлана, — произнес человек в шинели. — Это как понимать? — он кивнул на возницу.

— Холод. Три дня снегопада. Полное бездорожье. Степан лучший и, наверное, единственный, кто может проехать по такому.

— Степан? — криво усмехнулся человек в шинели. — Про его качества мне известно, но разве ж я тебя не предупреждал?

— Предупреждал, — ее плечи раздраженно дернулись. — Но иногда приходится игнорировать предупреждения. К тому же разве не ты торопил?

— Я, но... — начал он, но она улыбнулась и прикоснулась к его руке.

— Мы поедем, холодно. Да и темнеть уже скоро станет. Хочешь меня отругать, приезжай ко мне. Дорогу ты знаешь. Я даже Степана прислать могу.

— Нет спасибо! — человека в шинели заметно так передернуло. — Глеб, садись внутрь. Светлана, немного инструкций.

Я залез в карету, ткнулся лбом в стекло, даже не задумываясь о том, что невежливо подглядывать. Слышно все равно ничего не было, они и так говорили в полголоса, а еще стекло мешало, и еще куча мыслей.

Я не хотел ни о чем думать. Хотелось просто сидеть и наслаждаться тишиной и свежестью вечера, радуясь, что не дышу больше сдавленным, пропитанным страхом, кровью и человеческими пороками воздухом тюрьмы.

В карете тоже пахло. Старой кожей, бархатом, женскими духами и пылью. Пылью пахло сильно, словно внутри уже лет сто не делали никакой уборки. Я даже чихнул пару раз. Но все равно запахи, царящие здесь, лучше тех, чем пахла тюрьма. Взглянув на выкрашенную в бледно-зеленый цвет тяжелую, толстую железную дверь тюрьмы, я порадовался тому, что принял предложение человека в шинели.

И не важно, куда оно меня приведет. Если есть хоть малейший шанс помочь моим родным, я должен его использовать. Сидя в каменной клетке я этого сделать, точно не мог. Так что я все сделал правильно. Я надеюсь.

Я смотрел на разговаривающую у кареты пару и думал, какие дела могут объединять таких разных людей. Он высок, статен, по осанке, по начищенным до блеска сапогам, по манере держаться, и держать руки за спиной, видно военное прошлое. Сапоги в мороз и отсутствие намека на головной убор, лишь подчеркивали это. Он суровый, жестокий и должно быть, даже временами жестокий. Он привык, чтобы ему подчинялись. Но с ней он старается быть как можно мягче. Получается у него не плохо, он постоянно сжимает одну ладонь другой, сдерживая рвущийся наружу командный тон.

Она утонченная, мягкая, нежная, хотя и хочет казаться суровой и злой. Но тонкие бархатные перчатки, короткая серая, в тон его шинели, шубка, широкая, немного не достающая до земли, юбка и торчащие из-под нее носки кожаных сапожков кричат о том, что женщине не безразличен ее собеседник. Ей для полноты образа только зонтика не хватает. Или веера, чтобы за ним прятать улыбку и скрывать взгляды.

Однако он этого не видит. А если и видит, то старается не замечать и это я бы мог понять, наверное. Скажем, если бы я был женат, то не обратил бы на Светлану внимания. Никакого! А если он не видит? Если не замечает ее к нему отношения, и он не женат, тогда он слепец, слишком сильно ценящий свою работу. И ничего кроме работы. Такой же, как мой отец.

Отец! Горло сдавило, на глазах навернулись слезы. Из-за меня. Это все из-за меня! Я сжал зубы и в который раз дал себе клятву никогда не обращаться ни к тьме, ни к темным стихиям.

Светлана Юрьевна дослушала молча, кивнула, потянулась к мужчине, коснулась его руки, приподнялась. Губы ее прошептали:

— Я все поняла. Не волнуйся, все будет хорошо. Не в первый раз.

Она приблизилась, еще немного и губы ее коснуться его щеки, но он дергает головой, сбрасывает ее руку, смотрит на нее сверху вниз, отодвигается, но не отходит. Они смотрят друг другу в глаза. Я вижу их обоих. В ее глазах, если и не любовь, то интерес, если не обожание, то сочувствие. В его глазах лед. И, думаю, в душе и сердце его тоже.

Я прижался плечом к стене, ткнулся лбом в стекло окошка и делал вид, что смотрю на дорогу. Хотя смотреть откровенно не на что. День за городом сменился вечером, а январский вечер очень короток. Я не успел понять, что он пришел, как на нас обрушилась темнота. Тяжелая, но мягкая, она скрыла за собой весь окружающий мир. Кроме того, что попадал в свет раскачивающегося возле кучера фонарика. Но этот крохотный круг света был не способен ни повредить наступившей ночи, ни разогнать темноту.

Возница скорости не снизил, напротив, казалось, что он нашел и в лошади, и в себе, какие-то скрытые до поры ресурсы. Деревья мелькали, проносясь мимо. Верстовые столбы исчезали один за другим. Я пытался их считать, но они проносились слишком быстро, и я сбился на двенадцатом.