— Это план?

— Я его придерживаюсь.

Через мгновение Генри говорит: — Кажется, у нее все в порядке.

— Не говори ей этого.

— Я серьезно… Ты хорошо ее воспитала.

— Каждый родитель немного калечит своего ребенка, — говорю я. — Это обряд посвящения. Кто— то, конечно, калечит своих детей куда сильнее. У всех нас есть шрамы. Именно они делают нас теми, кто мы есть. Максимум, на что может надеяться родитель, — что повреждения, которые он нанес своим детям, не укоренятся слишком глубоко. Не перейдут к следующему поколению.

— С Кендрой все будет хорошо.

— Думаешь?

— Да.

— Можно задать тебе вопрос?

— Валяй.

— Он о Грейс.

— Хорошо.

— Какая она была?

— Вы бы с ней поладили.

— Ты так думаешь?

— Она тоже никогда не чувствовала себя своей в Брендивайне.

— Я знаю, как это тяжело. Я сравниваю себя с Грейс? Или он?

Генри молчит. Видно, что он все еще скорбит, но за этой скорбью в нем — одиночество. Я чувствую его тоже. Я так сосредоточилась на том, что Генри застрял в прошлом. Но если честно, я и сама в нем застряла и не знаю, как выбраться в одиночку.

— Ты когда— нибудь думаешь о всех выборах, которые сделал? — спрашиваю я. — О всех направлениях, в которых мог бы пойти, если бы выбрал другую дорогу?

— Если бы я поступил иначе, меня бы сейчас здесь не было.

— А ты хочешь быть здесь?

— Да, — говорит он. — Дело в том, что скорбь — это когда ты должен быть готов двигаться дальше.

— Ты готов?

— Долгое время я не хотел. Мне казалось, что я должен оставаться на месте. Прямо здесь. Как будто пытался сдержать прилив. Но потом, не знаю… Что— то изменилось.

— Что?

— Ты. Я знаю этот взгляд. Я чувствую то же самое.

— Я не хочу лезть в душу, — говорю я, не готовый поддаться на провокацию. — Привычка, наверное. Когда я в этой комнате, я всегда ищу в людях что— то глубже… Ладно, обещаю, остановлюсь.

— Ты что, копаешься в моей голове? — Он дразнит меня.

— У каждого есть свои способности, знаешь ли. Даже у тебя.

— Осторожнее, — предупреждает он с теплой улыбкой. — Останешься без работы.

— Ты не думаешь, что у тебя есть дар?

— Сильно сомневаюсь.

— Это как любая другая мышца. Ее нужно тренировать. Если бы люди хоть изредка ее напрягали, они бы сами в этом убедились.

— Представляю, — говорит он.

— Никогда не поздно, — предлагаю я. — Попробуй.

— Ты меня научишь?

— В этот раз придется заплатить.

Генри откидывается назад. — Оставлю это профессионалам.

— Если передумаешь, просто скажи.

— Оставлю это на усмотрение моего третьего глаза. — Он не боится шутить над собой. Идеальный защитный механизм.

Защита от чего?

— Как насчет еще одного раунда? — Генри протягивает мне еще одну устрицу.

— Продолжай в том же духе, бармен.

Я приоткрываю губы, поднося раковину, и в последний момент замечаю, как она…

Дергается.

Блестящая устрица живая, она выскакивает из раковины прямо мне в рот.

Что за—

Она проскальзывает между губ и ползет по языку. Я чувствую ноги—

Клешни.

Я давится и выплевываешь ее обратно в раковину.

— Ты в порядке?

Альбинос— краб, размером не больше монетки, шустро бежит по раковине. Два черных шарика— глаза торчат над головой. Краб выбирается из раковины и перебирается на мой указательный палец, его тонкие ножки впиваются в кожу при каждом шаге. Он поднимает крошечные клешни вверх, будто салютует.

Чествует меня.

В ужасе я роняю раковину.

— Минус один, — объявляет Генри. — Ты закончила. Больше ни одной устрицы для вас, мэм.

— Заслужила. Я пытаюсь отшутиться, но, боже, мне жутко. Этот краб смотрел прямо на меня. Он вторгся в дом устрицы, затаился внутри.

— Ты в порядке?

— Все нормально. Я смотрю вниз: пустая раковина на полу. Краб исчез, потерялся где— то в ворсе ковра. — Ты не против, если я отлучусь?

Пол качается под ногами, когда я прохожу через бисерную занавеску, и длинные хрустальные нити касаются шеи, как щупальца. Был ли там вообще краб? Может, я слишком много выпила.

Мне нужно прийти в себя. Я смотрю на свое отражение в зеркале ванной.

Возьми себя в руки, Мади.

— Ты как там? — Его голос прорезается сквозь дверь.