Мы взяли молот и кувалду. Я занёс свой молот деда над раскалённым комом.

— Бей, Тихон! — крикнул я. — Сильно, но в ритм!

Я нанёс первый удар.

Звук был совершенно другим. Не глухой, хрустящий звук разрушения, как в прошлый раз. А глубокий, мощный, сочный, упругий «БАМ!». Звук настоящего, ковкого металла.

С каждым ударом из пористой массы вылетали снопы огненных искр — это мы выдавливали последние капли жидкого шлака. Крица не крошилась. Она поддавалась. Она уплотнялась, обретала форму. Мы работали вдвоём, как единый механизм. Я наносил частые, направляющие удары своим молотом, а Тихон, по моей команде, обрушивал на заготовку всю мощь тяжёлой кувалды. Кузница наполнилась оглушительным, ритмичным, победным звоном.

Мы работали до полного изнеможения, вкладывая последние свои силы, пока крица не остыла до тёмно-красного цвета, когда ковать её стало уже бесполезно. Мы оставили её на каменном полу, и она медленно темнела, превращаясь из красной в серую.

Я подошёл к остывшему бруску. Он был уродлив, покрыт толстым слоем окалины, бесформенен. Но он был нашим триумфом. Я опустился на колени и, несмотря на жар, коснулся его рукой, почувствовал его вес, его плотность, его скрытую силу.

«Вот оно. Я держу это в руках, — пронеслось в моей голове. — Этот кусок металла ещё утром был болотной грязью и белым камнем. А теперь — это железо. Чистое железо. Созданное не по воле богов или какой-то непонятной магии. Созданное моим умом. Моим расчётом. Моим трудом. В этом чужом, враждебном мире».

В этот момент я впервые почувствовал себя не пришельцем, не жертвой, не инженером в долгой и очень странной командировке. Я почувствовал себя творцом. Кузнецом.

Я посмотрел на свои руки, перепачканные сажей, и на лежащий передо мной брусок металла. И широкая, усталая, но абсолютно, безгранично счастливая улыбка появилась на моём лице.

Первая и самая сложная часть моего производственного плана была выполнена. Я получил свой собственный металл.

Утро после нашего триумфального получения железа было наполнено чувством почти безграничного могущества. Я стоял в своей кузнице и с откровенной отцовской гордостью смотрел на остывший, тёмный брусок прокованной крицы. Это был не просто кусок металла. Это был символ. Символ того, что мой разум, мои знания из другого мира, способны покорять материю даже здесь. Я чувствовал себя победителем. Я думал, что самая сложная часть позади.

Тихон, который вошёл в кузницу с кружками травяного чая, разделял мой восторг, хоть и по-своему. Он с благоговением дотронулся до холодного металла.

— Крепкий, господин! Тяжёлый! Теперь-то меч ковать?

Я усмехнулся. Мой верный помощник был так же далёк от понимания металлургии, как я — от вышивания крестиком.

— Крепкий, да мягкий, Тихон. Это как верный, но простодушный великан. Его нелегко сломать, он вязкий, прочный. Но он не может удержать остроту. Лезвие из такого чистого железа затупится о плотную суконную куртку. Чтобы превратить этого великана в настоящего воина — хитрого, твёрдого, упругого и смертоносного, — его нужно «научить». Мы должны добавить в него самую малость «души». А душа стали — это углерод.

Я был в своей стихии. Следующий этап был мне знаком лучше, чем моя собственная квартира в прошлой жизни. Цементация. Проверенный тысячелетиями, простой и надёжный процесс науглероживания железа.

— Мы не будем его плавить, — продолжал я свою лекцию для одного, но очень внимательного слушателя. — Мы будем его, скажем так, «мариновать» в огне и угле. Мы запечатаем этот брусок в глиняном ящике, плотно пересыпав его угольным порошком, и будем долго-долго греть при высокой температуре. Углерод медленно, как вода в сухую землю, впитается в поверхность железа, превращая его в сталь.

Я был абсолютно, непоколебимо уверен в успехе. Никаких сложных химических реакций, как с флюсами. Просто диффузия одного элемента в другой. Элементарная физика. Что, спрашивается, могло пойти не так?

Оказалось, абсолютно всё.

Я не стал рисковать всем нашим драгоценным запасом железа. Для начала — лабораторный эксперимент на малом образце, как и положено приличному исследователю. Я отковал от основного бруска небольшую тестовую пластину размером с мою ладонь. Затем, используя нашу лучшую серую огнеупорную глину, я вылепил небольшой, прочный, прямоугольный короб и крышку к нему — мой цементационный ящик. Я тщательно просушил его у огня, а затем прокалил в горне, чтобы он не треснул от жара.

Подготовка была дотошной до занудства. Я взял наш первоклассный древесный уголь и растолок его в каменной ступке до состояния тончайшей, бархатистой пыли. Затем плотно уложил свою тестовую пластину в глиняный ящик, пересыпая её со всех сторон этим порошком. Ни одного зазора, ни одной щели. Углерод должен был окружать металл, как саркофаг. Сверху я плотно приладил крышку и замазал все стыки мокрой глиной для полной герметичности.

— А теперь — терпение, — сказал я Тихону, помещая ящик в самое сердце нашего обновлённого горна.

Начался долгий, многочасовой процесс. Я поддерживал в горне ровный, сильный жар. Судя по цвету свечения углей, температура была идеальной — ярко-оранжевой, около девятисот пятидесяти градусов. Идеальная, по моим расчётам, температура для активной, но контролируемой диффузии углерода. Я чувствовал себя шеф-поваром мишленовского ресторана, который готовит своё коронное блюдо по классическому, проверенному веками рецепту. Я был спокоен. Я был уверен.

Спустя почти десять часов, когда, по моим прикидкам, процесс должен был полностью завершиться, я прекратил подачу воздуха и оставил ящик медленно остывать вместе с горном. Только на следующее утро, когда всё окончательно остыло, я с нетерпением и предвкушением триумфа извлёк его.