С другой стороны, денег было в обрез. Нужно было экономить каждую копейку до зарплаты.

И тут я вспомнил. Зарплата! Она же должна была прийти сегодня! Я тут же свернул к единственному в нашем районе банкомату, который сиротливо притулился у стены старой пятиэтажки.

Вставил свою карту. Секунда ожидания, и… Есть! На экране высветилась долгожданная сумма! Двести рублей!

Настроение тут же поползло вверх. Ну что ж, раз такое дело, можно и немного шикануть! Шаурма, я иду к тебе!

Я решительным шагом вернулся к ларьку. За прилавком, как всегда, священнодействовал его бессменный хозяин, Ашот. Увидев меня, он тут же расплылся в своей фирменной белозубой (и немного золотой) улыбке.

— О, Илюха, дорогой, проходи! Давно тебя не было видно! Совсем нас забыл, да?

— Привет, Ашот-джан, — я постарался улыбнуться в ответ, хотя на душе все еще скребли кошки.

— Да некогда было, работа, дела… В общем, бывало и лучше. Сделай мне лучше, как всегда, двойную. С острым соусом. И побольше мяса, ты же знаешь.

— Для тебя, дорогой, ничего не жалко! — Ашот с энтузиазмом принялся за работу, ловко срезая сочные куски мяса с вертела. Но делал он это как-то механически, без своей обычной, бьющей через край, жизнерадостности.

Я заметил, что он выглядит каким-то подавленным.

— Что-то случилось, Ашот? — спросил я. — Ты сам не свой.

Он тяжело вздохнул и, не отрываясь от приготовления шаурмы, тихо сказал:

— Да вот, Илюха, беда у меня. Мариам моя… жена… заболела. Второй день лежит, кашляет, температура высокая.

— Кашляет, говоришь? — я напрягся. — Сильно?

— Очень, — он кивнул. — Так кашляет, что я боюсь, как бы она легкие свои не выплюнула.

Я нахмурился.

— Ашот, ты же понимаешь, что у нас в городе сейчас эпидемия «Стеклянной лихорадки»? Симптомы очень похожи.

— Да понимаю я, Илюха, понимаю, — он с тоской посмотрел на меня. — Потому и боюсь. Слушай, а… посмотри ее, а? Ты же лекарь, ты же разбираешься! Скажи, что с ней! А то мне страшно! Детей же у нас семеро по лавкам, куда я с ними, если Мариам совсем сляжет? Кто за ними смотреть будет?

— Ашот-джан, так ее в больницу везти надо, немедленно! — я постарался, чтобы мой голос звучал как можно более убедительно. — Если это «стекляшка», то шутки плохи. Там ей и анализы сделают, и диагноз точный поставят, и лечение назначат.

— В больницу?! — Ашот испуганно замахал руками. — Да ты что, Илюха! Какая больница?! Как я ее повезу?! А детей на кого оставлю? На родителей моих стареньких? Да они сами еле ходят! И потом… ты же знаешь, страховки у нас с ней самый простые, для вида. А вдруг там лечение дорогое понадобится? Откуда у меня такие деньги? Илюха, дорогой, ну посмотри, а? По-братски! Может, там и ничего серьезного нет, просто простуда обычная. Успокой хоть душу! Тут недалеко, два шага всего! Я тебе шаурмы на всю оставшуюся жизнь бесплатно делать буду!

Я посмотрел на его умоляющее лицо, в котором плескалось такое отчаяние, что у меня у самого сердце сжалось. Этот вечно веселый, неунывающий человек сейчас был похож на растерянного ребенка.

Он боялся за жену, за детей, за будущее своей большой семьи. И в этот момент я понял, что не могу ему отказать. Да и мой врачебный инстинкт уже вовсю кричал, что там, у его жены, дело серьезное.

Он протянул мне почти готовую, дымящуюся шаурму, как будто это был последний аргумент. Я только вздохнул.

— Ладно, Ашот, веди, — я махнул рукой. — Посмотрим на твою «простуду».

Мы пошли. По дороге я с огромным удовольствием уплетал шаурму. После целого дня, проведенного на ногах, она казалась мне пищей богов. И, конечно же, была за счет заведения.

Жил Ашот, как оказалось, совсем недалеко, в старом, двухэтажном доме-бараке. Обшарпанные стены, выбитые окна в подъезде, стойкий запах сырости.

В его просторной, хоть и убитой квартире, нас встретила целая орава его детишек и четверо стариков — родители их обоих, которые с тревогой смотрели на меня. Дети тут же с любопытными криками облепили меня со всех сторон, но Ашот строго на них прикрикнул и загнал в другую комнату.

Его жена, Мариам, лежала в отдельной, самой дальней комнате, на старом диване, укрытая до подбородка пестрым одеялом.

Я попросил никого не входить, а сам, натянув на лицо медицинскую маску, которую всегда носил с собой в сумке, вошел внутрь.

Картина там была, мягко говоря, не очень. Мариам была бледной, изможденной, ее губы потрескались от жара, а дыхание было частым и поверхностным. И этот кашель…

Характерный, лающий, «стеклянный».

Не зря я таскаю повсюду свой диагностический набор, привычка из прошлой жизни. Я достал из сумки стетоскоп, привычно вставил оливы в уши и приложил холодную мембрану к ее спине. Прослушал легкие. Затем закрепил на ее пальце датчик пульсоксиметра. Цифры на маленьком экране лишь подтвердили то, что я и так понял. Посмотрел градусник на тумбочке и присвистнул — тридцать девять и восемь. Диагноз был очевиден.