Шрифт:
Сбоку кто-то вдруг заорал – это Малик с Гасти, хулиганье засранское:
– Горько! Горько! – и тут же все дружно подхватили, стуча ложками по столу.
Я опешил было, но Нина лукаво на меня посмотрела, прищурилась, будто ждала, что я делать стану. Я наклонился ближе.
– Ну что, женушка? – шепнул я, улыбаясь.
– Народ требует, муженек? – так же тихо ответила она, чуть склонив голову.
Я аккуратно, не спеша, взял ее за руку и, не сводя глаз, легко коснулся губами ее щеки. Она рассмеялась, а люд снова взорвался:
– ГОРЬКО! ГОРЬКО! ДА ПО-НАСТОЯЩЕМУ!
Ну что ж… Я усмехнулся, глянул на нее чуть лукаво, но словно бы и извиняясь. Договаривались ведь?
Чуть приобнял ее за плечи – и на этот раз поцеловал по-настоящему, не спеша и не таясь. Зал рванул в овации, кто-то даже по столу принялся отбивать такт кружкой. Считали громко, до тридцати успели, прежде чем почуял я, как судорожно она своими пальчиками за меня хватается.
Ослабела али воздуха не хватает?
Отпустил, народ хохотом грохнул, в ладоши захлопали. А у меня самого кровь в ушах гремела еще пуще, чем эти все шумливые гости.
Нина смеялась вместе со всеми, щеки ее вспыхнули, а я поймал себя на том, что мне этот смех дороже любого вина. Вот ведь, жизнь – удивительная штука…
Я отпустил ее, но руку с руки не убрал. И она сама вытягивать не стала. Тепло сделалось.
Просто сидел рядом, слушал, как гомон и радость наполняют двор, и впервые за долгое время не хотелось никуда уходить, ничего менять. Пусть эта ночь будет долгой. И пусть она запомнится не только мне.
А там, глядишь, и привыкну к новой жизни. Может, и вправду со счастьем договоримся – если не бояться его, а взять и жить.
Глава 19.2
Тепло окутало тихим покоем. Даже несмотря на шум людей кругом, в таверне сейчас совсем иначе ощущалось. Раньше-то шумная компания если собиралась, значит жди беды. Либо окна выбьют, либо кого-то до полусмерти отрихтуют.
Иногда я даже с каким-то садистским удовольствием наблюдал, как эти пьянчуги раскурочивают мою таверну. Это было дико, но мне так опостылело то, как я жил, что пожалуй был бы даже рад, если бы ее в один раз подожги.
Раньше. Но не теперь.
Сейчас внутри было все и без того раскурочено, но то шел ремонт, и я даже не мог представить, что станется со всем этим делом, когда ремонтники закончат. Я отдал все это Нине на откуп, она сама заведовала, что и как сделать. По первости еще пыталась у меня что-то спрашивать, но тогда я горел лишь тем, чтоб меня в покое оставили.
В какой только момент все переменилось?
Сложно сказать. Но теперь стало даже любопытно.
Расспрошу-ка ее утром, что она там удумала со своими переделками. А то вон стену уже снести уговорилась… Но это завтра все.
А сейчас под моими пальцами ее теплые. Голос ее рядом.
Я только начал было расслабляться, как вдруг, словно гроза среди ясного неба, на улице раздался грохот и крик. Кто-то с силой распахнул задние ворота, которые запертые давно стояли. Да так, что петли жалобно заскрипели. Забор высокий, что сад от дороги отделял, и тот ходуном пошел.
Все замерли, обернулись на шум.
В проеме меж двух покосившихся створок, покачиваясь, появился вдрызг пьяный Якуб. Лицо красное, глаза злые, из-за пазухи торчит бутылка.
Я едва успел подумать, что ничего хорошего сейчас не будет, как он уже заорал на весь двор:
– Вот, значит, как! Решил, Вилен, под шумок девку себе заграбастать?! А ну отдавай, не твоя она!
Народ затих, как по команде. Кто-то из ребятишек тихонько шмыгнул под стол. Дульсинея охнула и за сердце схватилась.
Пальцы Нины под моей ладонью дрогнули, она едва заметно ко мне двинулась. Боится?
От мысли этой перед глазами эхо красной пелены возникло. Как в тот раз, когда я ему едва голову не снес… Тут же память картину подкинула услужливо – лицо Нины все в крови, а за ней с дикой улыбкой Якуб идет.
– Шел бы ты отсюда, пока не погнали, – рыкнул я. Но дальше зубы сжал, нельзя из себя выходить.
– Пока не погнали?! – нагло вопросил он, подступил ближе, – что-то когда я твою жопу на поле прикрывал, ты меня гнать не торопился!
Глаза, и без того узкие, вовсе в две свирепые щелочки сощурились. Зато ноздри раздул, точно бык. Покраснел, что аж шея бордовая.
– Я ведь говорил, что моя она, – рычит, еще ближе подходит.
– Говорить ты, что хочешь можешь, – вдруг подала голос сама Нина. Грозный такой, сердитый. Я ее руку в своей покрепче сжал, подбадривая. Да, с такой хоть в миру, хоть на войне… – А с тобой я никогда не буду. Я теперь Вилену жена.