– Что-то помню, – уклончиво ответила Гленна, – но со временем воспоминания становятся зыбкими.

Это была ложь. Порой, Гленне казалось, что она помнит каждый миг, проведённый с матерью, каждое прикосновение мягкой сухой ладони к её по-детски пухлой щеке, каждую улыбку и колыбельную песнь. Девушка берегла эти воспоминания как великую ценность, заворачивалась в них по вечерам, точно в пуховый платок; Гленна лелеяла свои воспоминания о матери, заменяя недостающие фрагменты новыми, выдуманными и свято верила, что всё было именно так, а не иначе. Только Оноре говорить об этом она не хотела: обсуждать с ней столь личное и ценное казалось святотатством.

– Я почти ничего не помню, – сказала Онора, – кроме того, что матушка считала меня красивой.

Гребень в руках Гленны замер на мгновение. Она расчёсывала волосы принцессы в одиночку потому, что та разогнала прочих служанок. Мало кто мог привести в порядок роскошные кудри, не причинив боли их хозяйке. Ирландские девушки, служившие принцессе на Родине, приноровились. Они знали принцессу ещё девочкой, которой положено быть терпеливой, как и должно дочери короля. У тех служанок было время научиться прежде, чем принцесса стала наказывать всякую, кто потянул прядь её волос слишком сильно. Гленна не винила Онору в том, что она не любила боль. Она и сама с трудом переносила её, неспособная сдержать слёзы даже от маленького синяка на слишком белой коже. Только теперь ей приходилось заплетать косы госпожи в одиночку, так долго, что руки начинали ныть от усталости.

– Все говорят, что я похожа на матушку, – продолжала Онора, глядя в зеркало так пристально, точно пытаясь разглядеть в его поверхности забытые материнские черты, – я почти не помню её облик, но вот руку, увенчанную перстнями с разноцветными камешкам – прекрасно. Как-то она подозвала меня ближе взмахом этой самой руки и взяла за подбородок вглядываясь в лицо.

Онора взмахнула рукой, изображая жест покойной королевы. Гленна замерла, боясь, что из-за неосторожного движения сделает принцессе больно.

– Эти перстни больно впивались в кожу, это я хорошо запомнила. Знаешь, что она мне сказала?

Гленна, конечно, промолчала.

– Она сказала «ты вырастешь красавицей, Онора, дочь Эгга. Такой, каких на свете меньше, чем драгоценных самоцветов в ларцах самых бедных королей. Такая красота, как у тебя, незаметной не останется. Либо она принесёт тебе большую удачу, либо большие горести». Хорошо материнское напутствие для маленько дочери, которая ещё и своё имя чисто выговаривать не успела научиться?

Гленна лишь покачала головой. Она отложила гребень и принялась заплетать косу. Онора никогда не спала с распущенными волосами.

– Ты бы сказала такое своей дочери?

– Едва ли, госпожа, но и принцессой моя дочь не будет.

Онора рассмеялась. Слова Гленны пришлись ей по душе.

– Тем ни менее, матушка была права: красота и кровь моего отца даровали мне особенную судьбу. К добру или к худу? Время покажет.

Гленна кивнула, продолжая работу. Она была согласна с принцессой.

– Когда закончишь – отнесёшь записку в дупло старого дерева у моста. Того, у которого стерегла вчера.

Гленна поджала губы и кивнула. Её недовольство, которое у неё никак не получалось скрыть, повеселила Онору ещё больше. Девушке ужасно хотелось предостеречь госпожу, можно было бы даже кинуться ей в ноги и стоя на коленях умолять не встречаться больше с молодым полюбовником. Только Гленна слишком хорошо понимала, что это не приведёт ни к чему, кроме гнева принцессы. Прежде Онора никогда не была замечена в распутстве. Гленна и представить себе не могла, что подобное вообще возможно.

Однако, вот она крадётся по замковому двору, спешно бежит к кромке леса, подступавшего к замковым стенам. Ей страшно хотелось бросить проклятое письмо в реку, разорвав на мелкие клочки, но, конечно, она этого не сделала. Ни выкинуть его, ни, тем более, прочесть, Гленна бы не осмелилась. Даже понимая: Онора изменяет не только жениху, но и королевству, в котором ей предстояло править. С изменниками всюду обходились схоже: плохо или того хуже. Гленне, порой, хотелось плакать от несправедливости: если вскроется тайна Оноры – голова полетит и с её плеч. И за то, что скрыла, и за то, что не уберегла. Будто бы она и впрямь могла бы сделать хоть что-то!

Со злостью Гленна пнула прибрежный камень прежде, чем повернуть в сторону замка.

Постояв для вида на крыльце церкви христиан, она пошла дальше. Так, если кто и заметит, что девушка бродила где-то в сумерках, она всегда могла сказать, что шла молиться.

Был ли Тибальд христианином? Верил ли в богов норвежцев, от которых произошёл? Может, он больше чтил покровителей ирландцев, на дочери которых хотел жениться или ещё кого? Трудно было сказать.

Он чтил законы воинской чести, которые были понятны и ирландцам, и викингам; он отстроил христианский собор, в котором состоялась помолвка с будущей женой; он принёс клятвы верности в тени дерева, украшенного пёстрыми лентами, по обычаю предков, который ещё любило простонародье. Не было секретом, что чтобы получить корону объединённой Англии, Тибальду пришлось искать союзы, такие прочные и могущественные, что его врагам нечего было противопоставить ему. Он отстроил собор и взял под покровительство женский монастырь, который обосновался неподалёку потому, что ему нужна была поддержка церкви. На пирах при его дворе непременно пела сладкоголосая девица, коверкая ирландские слова, но, всё-таки, исполняя знакомые Гленне с детства песни славившие старых богов. Могло быть и так, что в бой он шёл с именем Одина на устах или ещё какого жестокого божества, про которого девушка прежде даже не слышала. Гленна бы не удивилась и такому.