– Здесь можно было бы жить круглый год, да жить неплохо, – сказал в конце концов Борс, улыбчивый и довольный.

Гленна почти спала, положив обессилившую руку на пушистый бок Пурки. Ей было тепло и спокойно. Так, как не было очень давно. Засыпая, она почувствовала ласковое прикосновение к своей щеке. Может быть, ей показалось.

***

На следующий день она очнулась под пение рассветных птиц и поняла: выздоравливает.

– Очнулась рано, – сказал Борс, – возвращаешься к жизни?

Гленна улыбнулась охотнику, тот улыбался в ответ, совсем по-мальчишески. Щетина уже окончательно превратилась в короткую бороду. Неожиданно, Гленна подумала: теперь всё запуталось окончательно. Неясно было, как вернуться домой, схорониться от преследований, сколько понадобится времени королю Эггу, чтобы покарать Тибальда?

Гленна даже не знала, где находится, эти мысли не просто тяготили её. Они обрушились на девушку зимним шквалом, грозя сбросить в море и утопить…

– Гленна, на тебя вновь хворь напала? – спросил Борс.

Она мотнула головой.

– Просто не знаю, что будет.

Борс усмехнулся.

– Этого не знает никто из смертных людей, – справедливо заметил он, – только Бог, да пророчествующие безумцы. Сейчас тебе нужно набираться сил. Может споёшь что-нибудь? От славной песни дурные мысли разбегаются.

– Боюсь, от моих песен, разбегутся ещё звери и птицы.

Борс рассмеялся, Гленне тоже захотелось улыбнуться.

– Тогда позволь мне развлечь тебя историей, леди.

Он рассказывал о рыцаре, что пришёл из страны Авалон, в запряжённой лебедями колеснице, о прекрасной деве, которую он спас, но покинул потому, что она не сумела соблюсти данных клятв, а оттого потеряла право быть с ним рядом… Эту историю Гленна знала. Рассказал Борс и другую. О рыцаре Ланцелоте, который полюбил королеву Гвиневру. Это была печальная судьба: полюбить не просто чужую жену, но жену своего короля. Влюблённые были наказаны за предательство. Ведь измена рыцаря вдвойне страшнее, когда она совершена не в бою, а под крышей дома господина, который привечает его.

Борс рассказывал о Ланцелоте и неверной королеве иначе. В его истории Артур отпустил королеву, выбранную для него, когда великий король был ещё мальчиком. Он благословил её на брак с рыцарем, который полюбил ту, на которую и взглянуть не должен был.

– У нас рассказывают иначе, – сказала Гленна.

– Я знаю. В этих землях тоже чаще услышишь о том, как Артур наказал неверную жену и казнил рыцаря, посмевшего его оскорбить. Только одно все упускают: Артур был милосердным и мудрым. Разве мог он счесть за оскорбление то, что кто-то полюбил ту, к которой он сам был безразличен? Тем более, его рыцари преломляли с ним хлеб и проливали кровь во имя спасения.

Гленна возразила.

– Всё равно: отсутствие любви не оправдывает неверность.

– Отсутствие любви – не оправдание. Это большая беда и причина бед ещё больших. Артур слыл мудрецом и понимал это.

Гленна не могла согласиться, но промолчала. Она считала предательство слишком уродливым, чтобы можно было его простить. Да и стоило ли спорить о древних воинах, которые, может, и по земле никогда не ходили?

– Тебя назвали в честь Артурова рыцаря? – спросила она и тут же прикусила язык.

– А ты знаешь в честь кого назвали тебя? – вместо ответа спросил Борс.

Он не сердился на неё, хотя она вновь попыталась спросить о его прошлом. Пусть и ненамеренно.

– Нет, – сказала Гленна, и тут же добавила, надеясь загладить свою вину, – а тебе будут по нраву стихи на моём родно языке?

Борс кивнул. Гленна начала песнь о смерти Кухулина, древнего воина, подобного богам. Слова, заученные ещё в детстве, полились с её уст, зазвучав родны наречием. Она говорила не задумываясь, не прикладывая сил, чтобы вспомнить. Гэльский пел в такт вновь шедшему дождю и треску костра.

***

Дождь шёл несколько дней не переставая. Гленна почти поверила, что она в безопасности, хотя в ночные часы образы из недавнего прошлого будили её среди ночи. Тогда Борс, отринув и вежливость, и деликатность, обнимал её, дрожащую. Первые долгие мгновения Гленна не понимала, что привидевшееся ей во сне – всего лишь тени прошлого. Да, страшного, но уже бесплотного, как и положено полуночным видением.

Когда наступало утро, Гленна чувствовала себя лучше. Она рассматривала полы голубого бархатного плаща, доставшегося ей в наследство от погибшей госпожи. Дорогая ткань теперь выглядела изношенной. Кое-где начала отрываться серебристая тесьма. Девушка попыталась отстирать замусоленные пятна дождевой водой, собравшейся в каменной чаше. Выходило из рук вон плохо. Ещё более жалкой оказалась попытка пришить порванную тесьму на место. Увидев её потуги, Борс в очередной раз рассмеялся. Обидно не было: Гленна и сама знала, что стежки скорее уродовали прекрасное одеяние, чем чинили. Борс принялся зашивать плащ сам. Получилось ни в пример лучше.

Зато сварить похлёбку у Гленны получилось более-менее сносно.

Дождь кончился, когда Гленна перестала пытаться считать дни, что были ему отпущены. Отцвёл боярышник, лес теперь пах разнотравьем и влагой. Жужжание шмелей стало привычным.

Борс показал Гленне, как плести из длинных стеблей травы ровные плоские ленты, которые позже можно было бы сшить в полотно.

– Такие хорошо ещё плести из соломы, – говорил Борс, – можно потом уложить по кругу, чтобы получилась корзина или шляпа, на подобие тех, что носят земледельцы в поле. Ещё можно сшить их рядами, тогда получается покров, хоть и жёсткий. На пол стелить можно, или на лавку.