Начиная писать четвертый роман, Гэддис подозревал, что тот может оказаться его «последним актом» (как он изначально и называл «Забаву»). Вскоре после того как ему исполнилось шестьдесят пять, и будучи не в лучшей форме, Гэддис писал старой подруге Мэри Маккарти: «Я испытываю удачу, подписавшись на еще один (и думаю, к счастью, последний) роман» («Письма»). Поэтому он воспользовался возможностью, чтобы изложить в одном месте многие личные убеждения и предубеждения, выраженные в письмах, эссе, интервью и разговорах. Через несколько недель после отправки рукописи своему издателю, 15 февраля 1993 года он объяснил в интервью французским критикам Марку Шенетье и Бриджит Феликс:

Название, которое в итоге выбрал Гэддис, говорит за себя. После того как фразу «Его забава», впервые произносит Гарри, говоря о пьесе Оскара, Кристина заявляет: «Он сделал то, о чем ему никто не говорил, никто его не нанимал, он последовал своей забаве я хочу сказать задумайся Гарри. Разве не в этом вся суть художника?» Барон Парк ввел эту фразу в 1834 году, когда объяснял, что работодатель не несет ответственности за какие-либо не связанные с работой правонарушения сотрудника, когда речь «о его забаве». Серьезно работая над романом, Гэддис нередко забавлялся, увлекаясь (как и судья Криз) несущественными, но интересными отступлениями и озвучивая свое последнее слово на некоторые темы. Эти забавы придают мрачному, отчаянному роману тот же смысл, какой неназванный искусствовед находит в «Седьмом циклоне» Ширка, что стоит «вызывающе одинокий в своей уникальной монументальности, беспокойный и властный, даже зловещий […] с пугающим авторитетом, но и с аурой неформальности и веселья…». Как Оскар, сигналящий клаксоном своего инвалидного кресла, Гэддис нередко «смешивает отчаяние с ноткой вызова, опасности и даже веселья, предвидя лихой крен велосипеда, огибающего слепой угол, бип! бип! бип!»

Забава чувствуется ближе к началу, когда рассказчик объявляет добродушным викторианским голосом: «Так почему бы не открыть эту печальную историю документом, положившим начало…», — авторская речь, которой тот бы никогда не допустил в ранних романах. Он не перестанет лукавить и во время чтения документа: невысокое мнение Гэддиса о современном искусстве — как о его создателях, так и о его (не)разборчивых приверженцах, — уже отмечено в судебном заключении судьи Криза (чье мнение принадлежит и Гэддису во всех смыслах этого слова). Желая лишний раз подчеркнуть свое традиционалистское мнение, что некоторые виды современного искусства с виду посильны любому ребенку, Гэддис озорно выбрал для суперобложки книги напоминающую модернистское полотно «картину», нарисованную его пятилетней дочерью Сарой в детском саду «Джек энд Джилл» [236] . Еще одна шутка для своих находится в начале пьесы Оскара о Гражданской войне, где упоминается друг отца Томаса: «В былые китобойные дни его звали Мудрецом из Сэг-Харбора», — что на самом деле относится к другу и соседу Гэддиса Джону Шерри. Точно так же оговорка Фрэнка Гриббла о «древнегреческом философе Сокаридесе» — шутка об однокурснике Гэддиса по Гарварду, Чарльзе Сокаридесе, впоследствии известном психиатре и писателе. В насмешку над теми рецензентами и читателями, которые настаивали, что на Гэддиса повлиял «Улисс» Джойса, несмотря на его многочисленные опровержения, Оскар вспоминает, как Ильза показала грудь: «Обрывистый образ ее доения в утренний чай, где же он мог такое прочитать?» Ответ: в последней главе «Улисса», единственной главе, прочитанной Гэддисом в колледже, «что циркулировала из-за своей непристойности, а не литературных достоинств», как он писал исследовательнице Джойса Грейс Экли («Письма»). В том же письме он принижает близоруких литературных охотников за аллюзиями: «Кто ищет Джойса, тот найдет Джойса, даже если и Джойс, и жертва нашли что-нибудь у Шекспира». И это, кажется, применимо к ситуации, когда Оскар предполагает, что его пьеса — причина пункта о Новом Завете в «Указаниях для присяжных» судьи Криза, а Кристине приходится объяснять: «Есть отдаленная вероятность Оскар что он читал Библию».

Гэддис использует говорящие имена для людей, книг и особенно актеров, которые ему не нравятся, — Триш Хемсли, Джонатан Ливингстон Сигал, Роберт Бредфорд, «Клинт Вествуд в своей первой роли после „За полную шляпу г*вна“», и, как было в «Джей Ар» и «Плотницкой готике», обозначает грубыми аббревиатурами нелепые организации вроде Christian Recovery for America’s People [237] . Эта аббревиатура присутствовала в «Плотницкой готике» вместе со множеством других интертекстуальных отсылок к ранним романам Гэддиса. Зная, что многие читатели и рецензенты неправильно поняли обстоятельства смерти Лиз в «Плотницкой готике», Гэддис объясняет устами Кристины (она — ее бывшая школьная подруга), что имел в виду. Лили говорит, что ей сделали грудные имплантаты по просьбе бывшего мужа Эла, «чтобы он мог играть с ними в телефон»: то же самое Агнес Дей предлагает Стэнли в «Распознаваниях». Пластический хирург Лили — это доктор Киссинджер, один из многих персонажей, перешедших из «Плотницкой готики» (чье оригинальное название «То время года» несколько раз встречается в тексте), а другие персонажи (Ширк, Моленхофф, Сигел, Лева) корнями уходят в «Джей Ар», как будто Гэддис хотел найти «непосредственную причину смерти» в глубинах собственного творчества. Он имеет в виду себя, когда судья Криз упоминает об «особой породе романистов, сподвигнутых отчаянием принять „неотвратимую пунктуальность случайности“ (источник цитаты опущен)». Шутка в скобках не раскрывает любителям покопаться в его творчестве источник фразы, которую Гэддис использовал во всех пяти романах (уже посмертно в ней узнали строку из книги Томаса Вулфа «Взгляни на дом свой, ангел»).

Он называет или цитирует литературных звезд, направляющих его всю писательскую жизнь, — Платона, Шекспира, Торо, Гоголя, Достоевского, Гончарова [238] , Толстого, Конрада, Хаусмана, Йейтса, Элиота, Форстера и, по-видимому, считая Чарльза Диккенса и вовсе некой ролевой моделью, ранее тот лишь бегло упоминался в «Джей Ар». «Я хочу сказать это же почти по-диккенсовски», — говорит Кристина об очередном комическом усложнении сюжета ближе к концу. Предыдущая отсылка к «Тяжелым временам» тоже немаловажна: не только Диккенс, как и Гэддис, рассматривал художественную литературу как «средство для насаждения порядка в неуправляемой вселенной», а конкретно «Тяжелые времена» — это безжалостное обвинение против отдельных аспектов викторианской культуры, написанное, можно сказать, в духе забавы [239] .

Гэддис посмеивается над собственной склонностью к архивированию, когда Кристина приносит сводному брату в больницу «эти записки, это все что я смогла найти ты так громоздишь вещи в библиотеке, такие стопки старых газет почему ты не можешь просто вырезать что-нибудь вместо того чтобы помечать это красным карандашом и хранить всю газету целиком», позже жалуясь Бейси на «то что Оскар любит называть своим архивом, все страницы что он держал в руках, письма, старые афиши, приглашения, статьи его неграмотных учеников, рецепты которые он никогда не пробовал…», — что можно наблюдать и в архивах Гэддиса в Вашингтонском университете. Его многолетнее враждебное отношение к книжным рецензентам озвучил Мадхар Пай во время дачи показаний Оскара, когда тот назвал платоновского Фрасимаха «гордым графоманом вроде книжного рецензента поучающего сирых и убогих работами других профессиональных графоманов», а когда Бейси возражает против этой реплики о книжных «критиках», Мадхар Пай перебивает: «Простите меня дружище, я не говорил «книжные критики» я сказал «рецензенты», между ними огромная разница хотя рецензенты рады когда их называют критиками если только они не в бегах, тогда они прикрываются именем журналистов». Таким его пылким чувствам не хватает мотивации, а значит, это Гэддис позволил себе лишнего (хоть это не то чтобы странно для Мадхара Пая), и то же самое можно сказать о других чревовещаниях в романе:

Уильям Гэддис во время отпуска со своими детьми Мэтью и Сарой, 1998 год. Фотография периода завершения работы над «Агонией Агапе»(фото из личного архива Стивена Мура)

·О родном городе Гэддиса: «А я что говорил что суть не в деньгах? Хотите жить в таком месте как Массапека и разъезжать на сломанном японце».

·Об английском языке: «Лучший язык в истории человечества, Боже чего они [английские писатели] только не достигали из простейшего сырья, какие только хоромы ни строили: Теперь он остался в веках! [240] Maintenantil appartient a l’histoire, чистая папиросная бумага. Jetzt der gehort er der Welt? Geschichte? как корова пятящаяся в стойло».