– Нам это надоело, - сказал он Вальронду.
– Мы знаем русских за мужественных людей... Сверим часы. Если через три минуты вы не закончите, мои сенегальцы ждать не станут. Они - варвары, и могут быть лишние жертвы...

Дали понять точно. Прошла одна минута, вторая...

– Да что же вы, братцы?
– кричал Бирюков извиваясь.

А караул плакал... Вальронд, плакал вместе с матросами.

Стрельба продолжалась минут около пяти и затихла.

Мешки шевелились, столбы уже стали качаться над ямами.

– Сволочи!
– кричал Захаров.
– Стрелять разучились?

– Прикончите, - стонал Бирюков.
– Сашка Бирюков вам все прощает... Сашка все понимает, он уж такой...

А из-под мешка баптиста сочились на восход слова:

Сеется семя позора, греха,

Сеется семя обиды и зла...

Шатаясь, почти падая, к Вальронду подошел Павлухин.

– Патроны, - сказал, - кончились... Амба!

– Сколько же выпустили?

– Все подсумки... А там - двести сорок.

Двести сорок - в божий свет... Мимо!

Черномазый террайер, сверкая белоснежной улыбкой, подтянул к караулу ящик с патронами и убежал обратно... Ящик опустел, как и подсумки до этого. Но мешки шевелились... Караул целил в небо. Прямо на розовый Монфарон. Мимо, мимо, мимо! Пусть добрая Франция отворит свои арсеналы - все пули сейчас мимо!

– Прочь!
– кричали французы.
– Убирайтесь к черту все...

И сенегальцы, склонив штыки, пошли вперед... Возвращались уже не строем, а гурьбой. Кто-то из матросов нагнулся, подкинул на руке булыжник и сказал:

– А чего тут думать?
– И дрызь - по стеклам витрины. Не сговариваясь, облепили плечами фургон - и он полетел на панель, дружно перевернутый. Ларьки - в щепки. Упряжь ночных ломовиков - на куски... Вальронд не вмешивался, Павлухин тем более: пусть громят... гнев должен найти выход хоть в этом.

Так и шли до самой гавани, круша все направо и налево.

Придя к себе в каюту, мичман опустился на койку. Трещал телефон, но он не снимал трубки. Оглядел серые переборки, и его губы - распухшие от слез прошептали:

– Боже! Ведь еще вчера я был счастлив...

Приговор матросам Ветлинский скрытно подписал 13 сентября. Казнь произошла в четыре сорок пять по местному времени 15 сентября.

* * *

Французы после расстрела торопливо настелили новый линолеум в палубах и стали нагло выживать крейсер из Тулона. Затихли молотки; кое-как собранные машины едва успели провернуть у стенки, и теперь говорили, что "Аскольд" будет доремонтирован англичанами. Линолеум (дрянь!) растрескался, матросы ходили, как по болоту, прилипая к нему каблуками. Крейсер выбежал на "пробную милю", Ветлинский сгоряча дал полный ход, и снова, как год назад, полетели на корме из бортов заклепки.

– Ничего себе!
– говорили матросы.
– Починили..

Ветлинский в кают-компании заявил:

– Надо смириться. Пойдем на докование к англичанам. У них в Девонпорте прекрасные доки и мастера...

Накануне выхода в море явился на крейсер, опираясь на костыли, сумрачный штабс-капитан. В петлице его мундира краснела ленточка ордена Почетного легиона - еще новенькая, чистая, прямо из магазина. Он достал из-под мундира конверт.

– Дорогие мои соотечественники!
– обратился к аскольдовцам.
– Я штабс-капитан Небольсин... из госпиталя, после ранения, как видите. Не откажите доставить письмо на далекую родину.

– Да мы же в Девонпорт идем, в Англию!

– Но ведь вы будете в городе Романове-на-Мурмане. Лейтенант Корнилов подержал в руках конверт, на котором было написано: "Россия, Архангельская губерния. Александровский уезд. Город Романов-на-Мурмане. Начальнику железнодорожной дистанции - Аркадию Константиновичу Небольсину".

– Это мой брат. Он как раз там... путейцем!

Корнилов вернул письмо обратно:

– Я не берусь. Когда еще мы будем на Мурмане. И вообще с некоторых пор многое неясно... Где мы будем? Может, на дне!

Печально приуныв, штабс-капитан сказал:

– Такая плохая связь с родиной... Пишу вот, письма не доходят, теряются. Даже с заходом в Англию вы, смею думать, доставите это письмо скорее.

– Зайдите в писарскую...
– мрачно посоветовал Корнилов.

Неумело выкидывая костыли, Небольсин шагал по промасленной палубе крейсера. Одна нога его, толстая от бинтов, взятая в крепкие лубки, была согнута в колене. Как природный интеллигент, он постучался в двери писарской и ушиб себе пальцы. "О боже! Куда ни ткнись - везде железо и железо..." Он вошел в писарскую и улыбнулся: