– Господи, за што же мне это?
– спросил Бешенцов.

– Сашка Бирюков хлебал вас всех... во такой ложкой!

А лицо Шестакова заливал предсмертный пот. Шестаков заплакал и ничего говорить не стал... Французские жандармы, обнажив палаши, увели навсегда с крейсера четырех осужденных.

Потом к борту "Аскольда" подтянули баржу и стали выкликать по списку сто тринадцать матросских душ (почти целую роту). Каждый, кого называли, быстро пробегал по сходне над мутной водой рейда, прыгал в широкое горло люка. Баржу подхватили буксиры, потащили ее, чадя трубами, в Марсель, а оттуда лежали пути на родину, которая встретит героев с "Аскольда" тюрьмами, и казематами, да страшными плавучими арестротами{5}...

Озлобленность оставшихся на "Аскольде" часто переходила в уныние. Работа валилась из рук... В один из дней, когда мичман Вальронд пил в офицерском буфете, к нему подошел трюмный механик мичман Носков.

– Женька, - сказал он, - я не верю в этот приговор.

– Угу, - хмельно мотал головой Вальронд.
– Это не приговор. Это черт знает что!.. Ведь ясно же как божий день, что силу этого взрыва не могли рассчитать матросы. "Ванька с барышней" прав: тут нужен тонкий алгебраический расчет детонации. Иначе бы мы давно разлетелись на сто кусков.

– А с чего ты пьешь?
– спросил его трюмный.

– Мне завтра в караул, - ответил Вальронд не совсем-то логично.
– Как говорят матросы, мне все... обрыдло! Однако же я неглуп, нет. Все понимаю. Знаешь - как?

Умница - в артиллерии,

Дурак - в кавалерии,

Прошелыга - в пехоте,

А пьяница - на флоте.

Я пью, милый трюмач, потому что я офицер флота. Но остаюсь при этом умен, как и положено артиллеристу... Ты меня понял?

Носков присел рядом с плутонговым.

– Слушай, Женька, перестань хлестать: сломаешься! Я вот часто думаю: если не свершать благородных поступков сейчас, пока мы с тобой молоды, то когда же их свершать?

– Никогда не поздно, Сереженька!

– Пошли к командиру. Мы должны постоять за матросов.

– Базиль!
– позвал Вальронд вестового.
– Оторви мне от "флага" его величества лоскут, который покраснее...

Вестовой его понял и налил только марсалы. Вальронд выпил, одернул мундир и стал трезвым: мичман умел пить - недаром его предки со времен Екатерины служили на русском флоте.

Вальронд элегантно обнял трюмного за талию.

– Мы молоды, и мы благородны... Идем!
– сказал он. Ветлинский внимательно выслушал "благородных" мичманов.

– Я вас отлично понимаю, - ответил он.
– Но с чего вы взяли, что матросы будут расстреляны? Отнюдь. Матросов надобно попугать, как детей, которые расшалились. Приговор лишь фикция... Мне очень приятно, что вы столь ревниво относитесь к чести своего корабля. Но... совсем нет причин волноваться. И заступниками бунтовщиков пусть будут не мои офицеры...

Покидая салон, молодые люди облегченно вздохнули.

– Ну вот, трюмач, слава богу!

– А ты куда сейчас, Женечка?

– Туда, куда влечет меня мой жалкий жребий... в буфет!

– Тебе же завтра в караул.

– И потому я хочу вобрать в себя все то, чего нельзя получить, будучи караульным офицером...

Дверь шифровальной открылась, и с чайником в руке (через плечо полотенце) вышел Самокин, кивнул офицерам. Мичман Носков шутливо ударил его перстом по лбу:

– Во, голова! Она много знает. Да никогда не скажет.

– Ваша правда, господа мичмана. Такова моя служба. Все знать, чтобы другие не знали ничего такого, что я знаю...

Если бы Самокину была известна причина, по которой молодые мичмана приходили к командиру, он бы дал им понять, что Ветлинскому верить не следует. Через руки кондуктора все эти дни шелестели телеграммы. Сверхсекретные. Сверхсрочные. Между Тулоном и Парижем. Между "Аскольдом" и посольством.

Военно-морской атташе во Франции, каперанг Дмитриев, настоятельно требовал аннулировать приговор четырем матросам. И теперь между атташе и Ветлинским завязалась борьба - трещал телеграф за тонкой переборкой шифровальной каюты.

Телеграфная перепалка закончилась совсем неожиданно...

Спустившись вечером в церковную палубу, отец Антоний дольше обычного раздувал кадило. Раздул наконец, и сладкий аромат ладана повеял над головами притихших людей.

– Братцы, - вдруг мягко сказал отец Антоний, - ведь я сегодня последним словом божиим проводил осужденных. Все четверо расстреляны французами. И они сознались в содеянном...

– Сознались?
– ахнула толпа матросов.

– Плакали. И убивались шибко перед кончиной... Помолимся же мы за их заблудшие душеньки...