Однажды он попросил меня, очень деликатно, использовать мою машину, чтобы подвезти краски и олифу к церкви.

Где-то на новостройке мне загрузили в багажник бидон олифы да ящик краски, но тут объявилась "дружина", которая взяла меня в оборот: кто да откуда, почему везу ворованное добро. И акт начали составлять, и в милицию звонить, но появился Шумов - он задержался в вагончике у строителей - и спросил: "Что тут происходит?" С улыбкой, будто всех давно знал. Но они-то уж точно его знали, и один, самый свирепый, сказал с укором, но не Шумову, а мне: "Чего ж не сказал, что для церкви?" И с тем отпустили.

А однажды потребовалось позвонить мне срочно в Москву, и ни одного действующего в городе междугородного телефона.

– А ты пойди к "Матери-родине"... Скажи - от меня, - предложил Шумов. И пояснил, что так зовут они нынешнюю правительницу города, ибо похожа она на памятник посреди Балакова, который здесь именуют официально "Матерью-родиной"...

Правительница была точь-в-точь как описал мой тезка: пышнотелая, пышногрудая, с буклями белых от химии волос. Меня она приняла нелюбезно, а когда я сказал, что от газеты, отмахнулась, сухо заметив, что у нее тут не телефонный узел и всяким командировочным она бы посоветовала звонить из города.

Это были уже другие времена, и никого из местных воротил даже тут, в провинции, удостоверение от столичной газеты не пугало. В годы "болотного цветения", при Брежневе, аппаратчики стали особенно наглы и уже ничего не боялись.

Но вот когда упомянул о Шумове, у которого гощу, лицо "Матери-родины" просветлело. Губы сложились чуть ли не в поцелуй, она по-птичьи прощебетала, и голос объявился, и чувства даже: что же вы сразу-то не сказали, что отец Анатолий... Да звоните, звоните, я вам сама ваш номерок наберу!

Ну конечно, побывал я и в церкви во время службы, в воскресенье, думаю, что это был яблочный Спас. Народ валил в церковь, и попадья не успевала уносить корзины с батонами...

Работал Шумов по-мужицки: весь световой день. С шести утра на ногах, и было у него вдохновенное лицо творца. Особенно когда венчал молодых и говорил им нужные для жизни слова. Я и то чуть не прослезился. И тогда же подумал: церковь особое призвание, владение тайнами души человека, сюда не могут попасть дикари из руководящей братии. Кому бы из них доверили эти бедняки самое святое, что у них есть: свою веру. И принесли бы свой хлеб...

А он в обед перешел улицу, мокрый от пота, скинул тяжкую рясу, умылся и, как бы извиня-ясь, сказал, что не может побыть со мной, там у него еще исповедь, да отпевание, да крещение... Так до ночи.

– А хлеб-то зачем?
– спросил я Шумова.
– Батоны?

– Христос завещал, - отвечал он кратко.

В тот день мы с дочкой уезжали.

Нам принесли на дорогу рыбки, насыпали яблок и груш прямо в багажник и одарили хлебом. Мы пересекли Волгу по железной, гулкой плотине, той самой, что навеки стала поперек реки и поперек жизни красивой и сильной рыбы, выехали на трассу, ведущую в Москву.

Прошло много времени, минули годы, уже и дочке двадцать пять, и в суете я не заметил, что не приходят открыточки из Балакова, и отец Анатолий уже не отзывался на письма. И не звал к себе. И лишь встретив одного знакомого из Саратова, узнал я, что Шумов умер.

– Что стало с его церковью?
– спросил я.

На этот вопрос мне не ответили.

А я подумал: вдруг да принял ее, как некогда бывший танкист Шумов от дядьки, кто-нибудь из его сыновей, которым он так неистово дарил и доброту, и свою жизнь, и веру...

Так хотелось...

Я налив в свой наперсточек и выпил за упокой неуемной души Шумова, он меня бы одобрил. Не за меру, за замысел...

Случилось, писатель Юлиан Семенов, любивший компании, наприглашал к себе на дачу кучу приятелей и после обильного возлияния стал демонстрировать новейшие западные таблетки, снимающие алкоголь. Все с азартом принялись пробовать, а когда протрезвели и захотели выпить, выяснилось, что спиртного в доме нет и до утра умри, но ничего не достанешь. И бабки той сердечной нет, которая через форточку в любое время суток, особенно после закрытия магазина, сунет тебе заветный бутылек с мутной жидкостью неизвестного происхождения. Как признался потом один из гостей Юлиана, это была самая мучительная ночь в его жизни. Озверевшие от недопития гости бродили по даче с постными лицами, ненавидя друг друга, а заодно и гостепри-имного хозяина, который укрылся в одной из дальних комнат: может, боялся, что на трезвую голову могут и поколотить?

– Да были, были мы там... Юлик тоже хорош, царство ему небесное! кричат мне из-за стола.
– Любил гостей... Однажды в своем "ЗИМе" (а у него был черный, огромный, как корабль, "ЗИМ") уместил одиннадцать человек... Когда ехали на пьянку... Но об этом потом...

Вглядываюсь, узнаю моих дружков-поэтов... Андрей, Серега, Петя... Неожиданная троица. "За неожиданность!" - кричат.

САГА О ТРЕХ ПОЭТАХ

(Андрей, Серега, Петя)

Я не был с ними достаточно знаком, мы встречались в Доме литераторов в Москве. Теперь встретились в Иркутске, в редакции молодежной газеты, обрадовались друг другу, даже обнялись.