— …Тогда он вдруг почувствовал, что полетел, потому что сильно любил. И когда долетел до луны, почистил ее, чтобы светлее на улице было и стал спускаться обратно. Ну, что летать одному… ночью… и он опустился под ее окно. Она бы его заметила, так светло стало. Но ее родители не умели летать… мать еще ничего, а отец — ни за что. Они в тот день повесили новые толстые шторы на окна. У него была контора, он держал лошадей, и балеголе у него их брали, а он складывал копки…— И Шейна разгладила скатерть ладошкой, которая до конца не разгибалась. Она поерзала немного на стуле и недоверчиво посмотрела на внука. — Тебе, правда, интересно? — Он кивнул головой. — Никто же не слушает. Кто старшие, сами все это знают, а молодым некогда, а маленьким… нет, ну ты не маленький, но внуки так часто видят своих бабушек…

— Так ты рассказывай, рассказывай, бобе…

— Но однажды, когда отца не было дома, она отодвинула штору и посмотрела в щелку… так он стоял там. Не летал, потому что одному невозможно летать. Он просто ждал. Тогда она потихоньку выскочила за калитку, и они взялись за руки. Это такая дерзость. И что ты думаешь: не успели они взяться за руки, как почувствовали, что полетели… Просто земля уплыла из-под ног, вот так, — Шейна показала, как ладошка поднимается медленно со скатерти и парит в воздухе выше и выше…— И они так и поплыли над улицей, потом над синагогой, потом над церковью у рынка и дальше над лесом…

— И ты видела, бобе…

— Ну, как тебе сказать?..

— А откуда же ты знаешь?.. — Шейна замялась и опустила руки на колени…— Это была ты, Шейна?! — Монька уткнулся в ее теплый живот лицом и почувствовал, что у него мокрые глаза. — А что было потом?

— Потом была жизнь. Когда приходили белополяки, нас прятали соседи Савченко от погрома, а когда приходили красные, мы прятали Савченко от разбоя, они все отбирали… а когда пришли немцы, мы вместе в лес ушли… там такая чаща, что мама за луг только на опушку ходила, и нас не пускала… там волки телят таскали и детей…

— И ты ни разу в лесу не была…

— Почти…

— Как это, бобе?

— Ну, мы полетали, полетали, и родилась твоя мама…

— Сразу?!

— Нет, не сразу… тебе рассказывать очень трудно… Потому что, — она так задумалась, — их дермон ди хупе, я вспоминаю, но как тебе объяснить… еврейская свадьба, это же такой целый… целый, ну, как вы ходите в театр, только по-настоящему. Я тебе каждый раз объясняю и потом забываю, с чего начала. Я же грамотная, еще с тех пор…

— С каких?

— Ну, с тех, когда еще мы без погромов жили, и мой папа, твой прадедушка учил детей в хедере. Это же не часто было. Не сапожник, не портной, не кошер… ну вот, теперь я стану рассказывать тебе про кошера и потом забуду, откуда свернула.

— Шейна, ты читала по-русски.

— Что ты, что ты… по-русски у нас только полицмейстер читал, Савченко и мой папа. А Фельдман еще умел и по латыни, он окончил университет в Варшаве, но он жил в соседнем местечке…

— И что? — Так зачем я тебе начала эту майсу?

— Ты сказала, что потом была жизнь. А что до того было?

— До того была жизнь, и потом была тоже… все стали уезжать… учиться. Все в город спешили цу зухен а глик — за счастьем… а кто остался, тот остался…

— И ты осталась…

— Нет, папа вовремя умер…

— Шейна, как можно умереть вовремя, он что будильник поставил?

— Нет, он просто знал, когда позвонят, и не стал ждать…

— А так можно?

— Если ОН захочет, (Шейна подняла кривой палец), все можно. А кто остался, тот остался, ведь опять пришли немцы и уже не погром сделали, а всех подряд убили.

— Зачем?

— Они устроили гетто — это такой город, обнесли колючей проволокой, собрали туда всех евреев и убили… Я думаю, им не нравится, когда кто-то лучше тебя.

Он проглотил ком, образовавшийся в горле, и потер ладонью лоб так крепко, что заломило виски, отложил рукопись и сжал кулаки…"как это напечатать?" Если бы его спросили, что же такого в этой… этой… прозе… он бы не смог ответить… надо было жить тут, внутри этого мира, чтобы понять, что можно и что нельзя, без объяснений, потому что самые простые и очевидные вопросы, "детские", как их называют, оказывается, самые трудные… а порой на них нет ответа…

Он снова уперся глазами в страницу.

Она поднялась со стула, еще раз провела горбатой ладошкой по скатерти и оправила передник.

— А сейчас ты можешь полетать?

— Знаешь, что, оставим до вечера.

— Не хочешь говорить…

— Летать можно только вдвоем, Моня, ты же знаешь: у птицы два крыла, у бабочки, у мухи и у самолета. А дедушка твой тоже вовремя умер.

— Что они все время вовремя умирали? — Зато дома. Умные были.

— А со мной ты полетать можешь вдвоем?