Спектакль он выпустил, и, говорят, удачно. На премьеру ее не пригласил. Она обиделась. Он не понял, за что. Она никак не могла ему втолковать причины своей обиды, и они решили оба подумать, кто прав, — по одиночке. Он дал себе слово: всегда ночевать только дома в своей постели… и через год женился — случайно, выйдя из больницы весенним мартовским днем в никуда без театра, без денег… в свою коммуналку в центре с хорошим видом из окна. Жена была моложе его лет на семь, сразу же забеременела, успокоила его, терпеливо ждала, когда он найдет работу и появятся деньги, а пока где-то их доставала… и жизнь потекла размеренно и скучно, как «у бюргера» говорил он…

Потом у него появилась и работа, и кое-какие деньги, и женщины… она обо всем этом знала по наслышке от людей, бывавших в доме, друзей, просто неизвестно откуда… из воздуха… но она не бунтовала, в глубине души даже словно гордилась тем, что ее муж пользуется таким успехом у дам. Она умела не обострять обстановку, а он изо всех сил старался сделать так, чтобы отрицательная информация в дом не попадала… да и сам он частенько промахивался мимо своего собственного дома, который, по-правде говоря, любил…

— Мама, и что же потом ты от него отдалилась?

— Мы никогда не делились сокровенным, но часто, то, что происходит на твоих глазах, красноречивее слов и признаний… а потом привычка анализировать — это же единственный метод познания… даже, если кто-то получил результат, ученый проверит его, чтобы удостовериться…

— Ты осуждала его?

— Что ты?! Скорее жалела. Ситуация была безвыходная, а время жестокое — ни поблажки, ни отсрочки…

— Ни прощения?

— За что? Все империи рухнули из-за гонений на мысль…

— И тебе было страшно… когда?

— Когда? Страшно было всегда, но после ареста Вавилова и убийства Михоэлса — казалось — все. Конец…

— Ты же тоже нарушила традицию…

— И чуть за это не поплатилась. То есть должна была. Но у них не хватило времени. Слишком гигантские цели они поставили себе, не соизмеряясь с возможностями… это тоже неумение любого диктатора… я же не лектор… ты на мне проверяешь свое ощущение, а если я ошибаюсь — я тебе могу отдать все, что у меня есть… то есть уже отдала… мне ничего не нужно, но сам не впади в ошибку и не спрашивай у матери сокровенное — я не смогу тебе сказать то, о чем не говорю себе самой…

— А кому же?

— Никому! Это уходит с нами и недосказанность порождает тягу к познанию. Вечный процесс…

— Но для художника это невозможно, тогда теряется смысл творчества…

— А может, это пережиток вульгарного реализма?

— Но ты не любишь Павла Васильевича.

— Он неприятный мне человек… а я плачу по старым счетам… мне не до этого…

— Вот как.

Спектакль не получался. Сцены рассыпались, герои мрачно шатались по сцене, будто все болели гриппом. Потом вдруг сам Павел Васильевич, действительно, свалился с высокой температурой и окунулся в непривычную домашнюю рутину с уроками, готовкой, проблемой доставания лекарств, новых сапог и главное — денег. Денег катастрофически не было. Не то что не хватало — просто не было. Сыну нужен был свежий творог каждый день. В магазине его, как и все остальное, можно было добыть, только выстояв очередь, после того, как удачно застал продукт на прилавке, но промерзшие насквозь синюшные пачки какой-то белой массы совсем не обладали теми целительными свойствами, на которые возлагались надежды в борьбе за здоровье сына. На рынке же творог был слишком дорог. Слишком не в сравнении со здоровьем, а по случаю перманентного отсутствия денег. Позвонила директриса узнать, когда продолжатся репетиции, потому что и в театре не было денег, а стационар пустовал по случаю подготовки нового спектакля. Павел Васильевич огорчился, понял, что против него в театре идет мощная работа «активистов». Он хотел наплевать на болезнь, встал, побрился привезенным ему из-за границы «Жилеттом», что было невероятным шиком, надел свежую хрустящую рубаху, бархатный пиджак — все, как перед важным сражением. Он посидел на стуле, преодолевая потливую слабость, аккуратно снял и повесил в шкаф вещи и снова лег: гори оно все. Так давно ему хотелось поболеть, полежать, почитать что-то хорошее… что — не формулировалось, но как в детстве. Окунуться с головой в книгу и уже там, внутри фантазировать, придумывать, обгоняя автора, споря с персонажами, не уступая им своего, казалось бы, незаконного в повествовании места. И каждый раз, когда он брал в руки книгу, она оказывалась или материалом для следующей работы, или какой-то дребеденью, которую надо было прочесть хоть по диагонали, чтобы не оказаться белой вороной в случайном разговоре при встрече с компетентными людьми или автором…

Он стоял перед полками, задрав голову, — сколько непрочитанного, накупленного по знакомству в закрытых для широкой публики магазинах большого города. Боже мой, боже мой, и все пишут и пишут, достают и достают, и его потом «достают» — все тащут на сцену. — Ради престижа? Заработка? Или наступил ренессанс театра?

Он рассмеялся вслух. Закашлялся. Стащил с полки двумя руками огромную шикарную книгу «Русские сезоны» и поплелся к дивану…

«Все делали спектакли в спешке, и всем не хватало трех дней. И у Дягилева были те же проблемы, и пока театр будет жить, будут жить эти проблемы: костюмы не готовы, декорации не дописаны, денег не хватило, свет не такой, как хотелось. Герой бездарен и заменить некем… а если бездарен я сам?..» Он вспомнил рассказ своего приятеля, который, только готовясь стать художником, пришел со своими работами к одному маститому спросить у него: получится ли из него художник. Тот посмотрел и не стал оценивать работы. Он сказал ему: знаешь, наступит день в твоей жизни, когда тебе захочется уничтожить все, что ты сотворил и у мереть. Только умереть… от неудовлетворенности и стыда за все содеянное на холстах, оргалитах, картонах, бумагах, досках и т. д. Но ты преодолеешь себя и с новой силой возьмешься за работу. Ты начнешь мучиться и продвигаться вперед, когда вдруг почувствуешь, что снова наступил такой же судный день, и лишь одно остается — умереть. И так будет не однажды. Если ты готов пережить такие дни не однажды, а между ними не купаться в радости и достатке, а тяжело работать, из тебя точно получится художник. Он отложил книгу и набрал номер телефона. Татьяны не оказалось дома. Длинные гудки впивались иглами в какое-то мягкое незащищенное место и жалили очень больно. Он держал трубку, опустить ее на рычаг не было сил, и сам себя убеждал, что ей вовсе не обязательно сидеть вечно дома и ждать его звонка. Потом он стал размышлять, куда она могла деваться, и где ее можно застать, подошел к окну, уставился на заснеженную улицу, почему-то представил, как всего лет семьдесят назад она такой и была всю зиму, а по ней без рева и вони скользили сани, запряженные парой. Ему стало легко, грустно. Он снова вернулся к аппарату и услышал знакомое «Да-а…»

— Приезжай сейчас, — сказал он без нотки сомнения.

— Не могу.

— Не хочешь?

— Неудобно.

— По делу. Я один, но это неважно…

— Тогда давай в театре.

— Я болею.

— Болеешь? Первый раз такое слышу.

— Правда. Грипп.

— Ну, вот, хочешь заразить меня…

— Я тебя не в койку зову, а в дом… приезжай, мне герой нужен.

— Ты что на кукол перешел?

— Мы все куклы, только не понятно, у кого в руках ваги…

— Это как раз понятно, дорогой…

— Вот и расскажешь, просветишь… спектакль сыпется, спасать надо…

— Что привезти?

— Ты помнишь, у тебя был Шут…

— Из «Летней ночи»?

— Похоже…

— А лимон?

— У меня грипп, а не ангина… лучше бутылку коньяка, за этим по крайней мере гоняться не надо…

— Зачем тебе шут? — Спрашивала Таня с порога через полчаса.

— Нужен. Главный герой с ним на собрание придет.

— Зачем?

— А там в зале больше поговорить не с кем!.. Понимаешь? Не с кем! А шутам все позволительно!