Шрифт:
– Ну что там печка?
– спросил отец Василий.
– В ажуре, - отвечал тот.
– Гляди! Чтоб мне Вася не замерз там. Он у меня и чтец, и певец. Давай, раб Божий Алексей, теперь тут печь налаживай, а то холодно что-то.
– Батя, сделаем!
Он занялся печью, а Василий и отец Василий начали совершать вечерню Великой субботы, которую вообще-то положено совершать во второй половине дня пятницы, но попускается и в первой. После «Ныне отпущаеши» под пение тропарей вынесли святую плащаницу и установили ее пред алтарем, украсили гирляндами искусственных цветов. К часу дня вечерню закончили, приложились к плащанице под пение стихиры «Приидите, ублажим Иосифа приснопамятного…». В храме стало теплее, печь, налаженная Полупятовым, весело горела, пощелкивая.
– Ну, Вася, исповедоваться завтра будешь?
– Завтра, батюшка. А к причастию, если допустите, то в святую ночь.
– Отец Василий, - обратился тут к священнику Полупятов.
– А мне можно сейчас исповедоваться?
– Иди, исповедоваться никогда не воспрещено, - призвал его священник.
Чижов отступил подальше и издали наблюдал за исповедью «Кудеяра». Тот подошел вплотную к отцу Василию, и батюшка немного поморщился. Чижов вспомнил, что от Полупятова разило похмельным перегарчиком. Встав перед священником, крестом и Библией в немного приблатненную позу, раб Божий Алексей стал что-то говорить, прищелкивая пальцами опущенной долу правой руки. Отец Василий терпел, слушая его, потом что-то долго говорил сам. Наконец Полупятов нагнул свою могучую выю, но так, чуть-чуть только, и отец Василий с недовольным видом своей рукой пригнул эту выю побольше, накрыл епитрахилью и перекрестил голову кающегося грешника:
– И аз, недостойный иерей, отпускаю рабу Божию Алексею все прегрешения его, вольные и невольные, во имя Отца и Сына и Святаго Духа, аминь. Целуй крест и Священное Писание.
Чижов вдохнул полной грудью, словно это ему отпустили все грехи, подошел поближе, и тут Полупятов сказал:
– Батюшка, это… бутылочку бы мне в честь праздничка, а?
– Какого праздничка?
– вскинул брови священник.
– Ну как какого! Пасха же…
– Пасха? Пасха еще только послезавтра. Ступай с Богом.
– Ну так в честь исповеди, батя! Не помирать же мне до послезавтра! Будь человеком!
– Ступай, не серди меня!
– приложив руку к сердцу, так и задрожал от возмущения отец Василий.
– Ну ладно!
– грозно рыкнул бывший уголовник.
– Эх, батя, батя! Горю ведь!
– Это хорошо, - улыбнулся священник.
– Печки веселей с тобой вместе гореть будут. А горишь - это в тебя уже грядущий огнь просится. Не перегоришь тут - на том свете гореть будешь.
– Это само собой, - скрипнул зубами Полупятов и направился к дверям храма, но около самых дверей оглянулся и громко произнес: - Батя! А я главный-то грех свой утаил от тебя.
Отец Василий, мигом напрягшись, молчал.
– Сказать, какой грех?
Священник продолжал сурово молчать. Все застыли в ожидании.
– Я президента Кеннеди убил, - громко объявил озорник и с глупым хохотом удалился прочь.
– Видал такого?
– прискорбно спросил Василия отец Василий.
– Вида-ал, - кивнул Чижов.
– Только это на мне грех. Я ему сдуру по пути ляпнул про Кеннеди.
Этому ничего сдуру не ляпай. Ему нельзя дуру прибавлять, из него дур сам собой через край и так переплескивается. А что мне с ним делать? Не выгонишь же! Ну, милый Вася, пойдем теперь пообедаем гороховой кашкой, поспим пару часиков и опять за работу. А про зайца не думай, суеверие все это.
Глава пятая
Мухмурлук
– Шорт побьери, шорт побьери! Крог эскус тоб эшлак мардюк!
– Крог эскус мардюк тоб эшлак!
Далее следует непереводимая игра слов с использованием
местных идиоматических выражений.
В пятницу утром Борис Белокуров проснулся куда позже, чем историк Чижов, у которого он накануне побывал в гостях. Первым делом он увидел свою откинутую в сторону руку, а в руке - венгерский девятимиллиметровый парабеллум.
– Э, - сказал Белокуров весело, - да я, кажется, вчера застрелился.
Он приподнялся, огляделся по сторонам. Следов насилия в комнате не обнаружилось. Пиджак валялся на стуле, а на столе - окрошка денег. Брюки и рубашка были на нем, на Белокурове, и, стало быть, можно не одеваться.
– Хорошо, что я дома, - зевнул Борис Игоревич и направился на кухню, где в холодильнике у него было заготовлено.
Стоя на балконе с бутылкой чешского пива «Гамбринус», он хотел было обратиться с речью к «расиянам», но вдруг разом вспомнил вчерашнее: пьянство в нижнем буфете, Эллу, ее добродушного мужа, беседы у них в гостях… Батюшки! да ведь он вчера влюбился! И как это он сразу не припомнил? И ведь действительно ему вчера отчетливо мерещилось, что он испытывает начало большого и сильного чувства к этой Элладе.
– Нет уж, - вздохнул Белокуров, - несть ни Эллы, ни иудея.
К данному умозаключению не хватало только, чтобы муж Эллы был иудеем. Белокуров возвратился в свою комнату и обнаружил там собственного сына, который растерянно оглядывал его постель, а увидев отца, промолвил:
– О! Папа! Прррэт!
Неделю назад он научился говорить «р». Белокуров подошел к нему, нагнулся и поцеловал в голову, восхищаясь запахом и помышляя о том, что в рубрике «Полезные советы» надо посоветовать всем с похмелья нюхать детские головенки.