Шрифт:
– Слышу-слышу про бестию, которая тоскует, - зазвучал смеющийся голос «гидры».
– Не тоскует, а тристит, - сказал Белокуров, делая на сей раз ударение на последнем слоге, превращая латинское слово в русское.
– О, квас! Славу пою я тому, кто тебя изготовил. Пенный напиток волшебный, волшебной рукой сотворенный.
Квас и впрямь был дивный, ледяной, колючий, кисло-сладкий. Белокуров нарочно пил так, чтобы несколько ледяных капель упало ему на грудь. Тоска немного затихла. Элла включила магнитофон, из которого потекли «Мечты о любви» Листа, с точно такой же кассеты, какую Чижов подарил отцу Василию. Элла подошла к Белокурову, села перед ним на корточки, положила голову к нему на колени.
– Мне так хорошо с тобой.
Он даже не понял, кто это сказал - он или она.
Некоторое время они молча слушали музыку. Он не знал, что творится у нее в душе. В своей душе он чувствовал чудовищное смешение всего и помногу
– тоски, счастья, любви, страдания, страха, наслаждения, боли, ужаса, восторга, стыда, бесстыдства, раскаяния, нежности, радости, радуги…
Он гладил ее волосы и что-то шептал о любви. Она медленно поднимала на него глаза, полные неги и любовного обморока, и он понимал, что останется у нее до самого утра. Но понимал также, что этого нельзя допустить.
– Ты останешься?
– спросила она тихо, робко.
– Ты не сможешь завтра работать со своими инострашками.
– Я все наврала про них, у меня завтра - полностью свободный день, и мы можем весь день быть вместе.
– Лучше я приеду к тебе завтра днем, - сказал он, чувствуя себя предателем здесь, но хоть немного не предателем там - дома.
Она сразу отпрянула.
– Так ты не останешься?
– Нет, радужка, не сердись! Моему отчиму трудно вдвоем с сыном, он просил сегодня не задерживаться, у него сердце шалит.
– Зачем ты так сказал?
– Как?
– Зачем назвал меня радужкой? Лучше бы гидрой. Или Эллой, мне было бы легче не думать о тебе. Теперь буду думать. Да еще таким нежным голосом. Скажи мне что-нибудь грубое.
– Квас был превосходный.
– Еще грубее.
– Мне пора. Какое-то предчувствие гложет. Мерещится, что Прокофьич умер, а Сережка тормошит его, недоумевает, плачет.
– Позвони своему Прокофьичу. В двадцатом веке принято пользоваться телефоном. Если хочешь, я могу уйти на кухню и не слушать, что ты будешь ему врать.
– Нет, лучше я поеду.
– Поцелуй меня.
– Нет. Мне труднее будет уехать. Пойми же! Я сам не хочу расставаться с тобой. О, если бы я был один, совсем один на белом свете! Мне бы не помешало, что твой Василий такой хороший человек, я бы отбил тебя у него.
– Что ты говоришь, опомнись! Разве хорошие люди бывали когда-нибудь препятствиями для любви?
– Но их вокруг нас слишком много - Василий, мой сын, Прокофьич… И моя жена, хоть она и не захотела оставаться Белокуровой. Она все-таки хорошая. Мы не можем топтать стольких людей даже ради любви.
– О-о-ох!
– Она рухнула в кровать, уползла под одеяло, скрылась, как жук в песке.
Он воспользовался мгновением своей решимости, встал, принялся быстро одеваться. Трусы, носки, брюки, рубашка… Уже хорошо! Она высунула жалобную голову.
– Уходит! Посмотрите на него! Он уходит.
– Я вернусь завтра утром, - пробормотал он, очень не уверенный в том, что действительно вернется.
– Во сколько?
– Утром, часов в десять.
– Тогда скорее отключи магнитофон. Сейчас начнется «Утро» Грига, и ты включишь его, когда вернешься. Но не в десять, раньше! В семь. Ну хотя бы в восемь. Умоляю тебя. Подари мне хотя бы эти дни, до понедельника. Обещаешь?
– Обещаю, - сказал он, страшась обещать. Он выключил магнитофон, подошел, сел на край кровати, притянул ладонями ее лицо.
– Но только при одном условии.
– При каком, милый?
– Что ты сейчас заберешься опять под одеяло и не будешь провожать меня. Чем меньше мы сейчас будем прощаться, тем лучше и легче. И не будем целоваться, чтобы не распаляться вновь. Давай представим себе, что нам не хватило можжевеловой, и я попросту побежал в магазинчик деликатесов. Сейчас вернусь. А ты уснешь, ожидая меня. А утром я вернусь. У тебя дверь защелкивается?
– Да, - грустно сказала она.
– Но почему не целоваться?
– Нет. Все.
Он резко встал, вышел в прихожую, быстро обулся, накинул плащ, открыл дверь, захлопнул ее за своей спиной, отдышался. Дело сделано! Он чувствовал себя уголовником, совершившим побег. Только бы не вернуться. Нет, он уже спускался вниз по лестнице, он уже вышел на улицу, он уже ловил машину и садился в нее, он уже ехал домой, а в голове у него пело под музыку «Мечты о любви» Листа: «То мое, мое сердечко стонет, сердечко мое грустит». Грустит, хрустит, тристит… Он все еще весь находился в ее оболочке, окутан ею, и не было ни водителя рядом, ни езды по вечерней Москве, ни мелькания фонарей, а был лишь особый ритм и волны тепла ее тела, ее поцелуи на его губах, и все изгибы и тайны, и долгий полет, который не должен был никогда кончиться, но, увы, уже кончился.