Пошел по терему стук-звон великий, словно в маковку золоченую ударили, я вскочить едва поспел — изо всех коридоров стража хлынула, в кольцо нас взяла, секирами выщерилась.

Вахрамей вперед протискивается, кричит радостно:

— Я как чуял, что этим закончится! Все вы спервоначалу тихие да ласковые, а чуть отвернись, — дочь любимую выкрасть норовят. И на кой вам те ковры сдались? Они ж только в навьем царстве и летают! Ну, Сема, я тебя упреждал, теперь пеняй на себя…

Не успел я даже руку за кладенцом протянуть, только свист над ухом услышал да кокошник бисерный под секирой хрупнул.

Тут мне и конец пришел.

Очнулся я во тьме кромешной, голова от боли раскалывается, видимо, секирой не до конца развалена была, рукой вокруг себя пощупал — пол каменный да солома гнилая. Темница! Вот угораздило… Ну Аленушка, растяпа криворукая, спасибо тебе преогромное!

А она тут как тут — ревет-убивается под боком, в темноте не разглядеть, да голос ни с кем не спутаешь:

— На кого ж ты меня покинул, сокол ясный…

Приподнялся я на локте, голову потрогал — на темени руда коркой липучей запеклась, к ране не пробиться. Хорошо хоть напополам голову не раскроили — кокошник спас.

— Не знаю я, кто там тебя покинул, но вот за то, что на меня, — не спущу!

Алена как взревет пуще прежнего:

— Семушка! Живой!!!

И давай меня обнимать-целовать, слезами солеными поливать — кипятком на ране жгут. Я от нее отпихиваюсь что есть мочи:

— Уйди, оглашенная! Без тебя тошно, а с тобой вдвойне! Ты-то тут как очутилась?

— Сказала, что ты мой жених взаправдашний… без ковров… пущай и мне тогда голову рубят… батюшка нас вместе и заточил… а то на месте прибить хотел…

— Что?!

Повалился я на солому без сил, руки раскинул. Все, думаю, конец мне приходит. Лучше бы я на месте помер, чем такие речи на смертном одре слушать!

— Семушка…

— Изыди, Вахрамеиха!

Помирать, однако, передумал, — отпустило, даже встать сумел. Кувшин щербатый с водой едва не опрокинул. Стену ощупал, докуда достал — цепь короткая за ногу держит. Зачарованная цепь, чую, как силу из меня тянет, колдовать не дает. В глухой колодезь нас бросили, ни окон, ни дверей, заместо потолка то ли щит положен, то ли решетка частая, и та, видать, в подземелье ведет — чернота за ней непроглядная.

— Эх, Сему Соловья бы сюда!

Только промолвил — летят мои побратимы! Едва к стене прижаться успел — слева Муромец повалился, справа Соловей.

— Эк вы ко мне на выручку спешили, ножи-булавы порастеряли!

— Дружине Вахрамеевой одолжили, — ворчит Муромец, кольчугу порванную оправляя. — На полпути догнали, навьи проклятые…

— А лягушка?

— Поцеловать успел… ускакала… ждать обещалась… А эту поганку бледную каким боком сюда занесло?!

Сверху голос Вахрамеевский доносится, эхом подвывает:

— Ты мою дочь поносить не моги, а то велю вару вскипятить и вам на головы плеснуть, вот ужо заскачете! Ишь чего удумали — царя с лягушкой повенчать, а под шумок Аленку мою выкрасть!

— Небось не плеснешь, побережешь царевну!

— Ничего, ей только на пользу — посговорчивей будет! Девка неблагодарная, отца родного без ножа зарезала, променяла на молодца смазливого, еще и руки на себя наложить грозилась, ежели колья площадные вами украшу. Вот пущай с вами денек-другой посидит, уразумеет, за кого заступалась; можете проучить ее малость, только чтоб не до смерти, а то с живых шкуру спущу!

Насупился Муромец:

— Мы девок боем обучать не привычные, пальцем ее не тронем, а вот ты спустился бы к нам на кулачках помериться, глядишь, сам бы чего уразумел…

— Спустился бы, — отвечает Вахрамей, — да недосуг — ждут меня дела неотложные, государственные. Попозже загляну, проведаю — каетесь аль нет.

— И долго нам тут сидеть? — справляется Соловей, голову задравши.

— Вам — веки вечные, а Алене — покуда прощения не попросит. Ну а ежели вовсе не попросит, уж не обессудьте — придется вас голодом уморить. Вон, Кощеича можете первым съесть — все равно не жилец.

У Семы Соловья еще на шутку сил достало.

— А ежели мы прощения попросим — отпустишь?

Расхохотался Вахрамей, ничего не ответил. Ушел, поди.

Царевна носом хлюпает, Муромец ее ободряет:

— Не плачь, Алена, Кощеич сейчас что-нибудь придумает — верно, Сема?

А у меня перед глазами все кругом идет, пятна какие-то мелькают, туман клочьями.

— Может, — говорю, — с разбегу выскочить попробуем?

Переглянулись побратимы, вздохнули согласно:

— Толку не будет, надо Сему в порядок приводить…