Поди им возрази, ежели Муромец сзади под локотки сгреб, удерживает, а Соловей с Аленой к головушке моей болезной с двух сторон подступились. Всю воду из кувшина извели, только мне напиться и оставили, Алена рубаху на себе до пупа обкорнала, перевязала мне голову, да так ладно, что только нос снаружи и остался. Еще и посмеивается, девка вредная:

— Будешь, Сема, врагов в заблуждение вводить — где у тебя перед, а где зад.

Вырвался я от них, тряпки на лоб сдвинул, глаза чуть к темноте попривыкли — ничего не скажешь, хороша Алена в полрубахе, штанцах кружевных заморских.

— Ну как, Сема, полегчало?

Куда там полегчало! Разве что кровь остановилась, а болеть еще пуще стало.

— Васильевич, ты отмычки не растерял?

Ухмыльнулся Соловей, позвенел железками:

— Я скорее руки-ноги растеряю; вот они, кормильцы!

— Глянь-кось мои оковы, в них колдовство губится, ничего поделать не могу.

Сема скважину отмычками пробует, сетует для порядку:

— Ох и мудреный же замок, ну да ничего, на худой конец отрежем тебе ногу и высвободим!

— Ты чужими ногами не шибко-то разбрасывайся, она мне еще сгодится!

Алене тоже нос сунуть надобно.

— Неужто тебе, Сема, ради общего спасения ноги жалко?

Не придумали еще замка супротив татя умелого! Позвенел Соловей цепью снятой:

— Эх, жаль, не завалялось в уголке скелета какого, я бы шутки ради его заковал! Помнится, заточили нас с батюшкой в берендейскую темницу, так мы перед утеком все скелеты в позы непотребные по двое сложили… поди, долго еще стражникам снилось…

— Вахрамей темницей редко пользуется, — поясняет Алена. — Мастеровых людей, что невзначай в царство навье забредут, на поселения здешние отправляет, для казны работать велит, красных девок себе берет, крепких молодцев службой денежной приваживает, в дружину свою ставит, а ежели откажется который неповинным людям головы рубить, бесчинства именем Вахрамеевым творить, того на кол али в петлю. И кормить полонного не надо, и народу потеха.

Присвистнул Соловей:

— Так нам, выходит, повезло еще?

Поверил я, что Семин батюшка на жизнь свистом зарабатывал — в одно ухо свист влетел, насквозь голову пробуравил, из другого без помех вышел.

— Невелико везение, а ты, Сема, бросай свистеть — последнее просвищешь. Расскажи лучше, как вас поймали-то? Неужто у Вахрамея кони лучше наших?

— Кабы кони! Заместо коней у них ковры летучие, пока конь версту проскачет, они десять пролетят!

— А велико ль войско ковровое?

Вздохнула Алена повинно:

— Боевых без малого три дюжины наберется. Каждый двух человек подымает. Больше было, да моль на складе завелась, недоглядели…

— Да ты и впрямь искусница! — посмеиваются Семены. Я же дальше расспросы веду:

— Вахрамей говорил, что на белом свете ковры силу теряют. Поизмываться хотел аль правду баял?

Мнется Алена, глаза отводит. Ковры-то она выткать сулилась, а о такой малости помянуть не удосуживалась.

— Ну?

— Правду…

Думала, бранить ее буду, я же только обрадовался:

— Значит, ежели из навьего царства выбраться сумеем, уже не догонят!

— Нам бы из темницы для почина утечь! — говорит Соловей нетерпеливо.

Поморщился я, рукой о стену оперся. Худо мне, голова кругом идет, в глазах то и дело темнеет, да виду не подаю:

— Сейчас, Сема, я тебя сычом оберну, ты наверх взлетишь и разведаешь, что да как. Ежели все тихо — свистнешь… Нет, лучше ухни тихонько, я обратно расколдую. Ты тогда решетку отомкнешь и лесенку нам спустишь.

Вздохнул Соловей, да перечить не стал. Взял отмычки в зубы, изготовился.

И без оков тяжко в темнице навьей колдовать, на одно малое чародейство больше сил извел, чем десять заковыристых на воле стребуют. Исчез Сема, на полу что-то махонькое закопошилось. Пригляделись Муромец с Аленой:

— Сема, ты чего, это же мышь летучий!

— Так я же вам и говорил — зайцем оберну… Вот только никак в толк взять не могу — отчего их двое?

Засуетились побратим с царевной:

— Семушка, ты полежи пока, отдохни, с мыслями соберись…

Трепетнул мышь крыльями, взвился по кругу, протиснулся сквозь решетку. Долго его не слыхать было, мы уж думали, что царь стражу у колодца оставил, изловили беглеца. Наконец пискнул условно, по решетке коготками заскреб — мол, все тихо, расколдовывай, Кощеич!