Людвиг Иванович тоже о чем-то думал, но, видимо, о другом, потому что, когда голова у Нюни уже закружилась от всех этих огромных и крохотных стрелок, он сказал, вздохнув:

– Ничего не поделаешь, придется притвориться мертвыми.

Труднее всего оказалось уговорить Тихую - она ни в какую не хотела.

– Ни за какие конхветы! И так скоро помру, потерпите!

– Ну что ж, оставайтесь здесь, а нам надо спасать Бабоныку и отыскивать Фиму, - сказал непреклонно Людвиг Иванович.

– Оставайтесь здесь, - подхватила Нюня, - а великаньих конфет мы вам не дадим, если вы такая нехорошая, вот! А помирать вас никто не просит, только притвориться, так вам и то жалко! Оставайтесь здесь, а я, как стану снова большая, все ваше варенье съем, так и знайте!

– А я тебе уши надеру!
– рассердилась Тихая.
– Замолчи сейчас - от горшка два вершка, а ругается, как тетка моя ругалась, тебе не слухаю, и все тут! Командуй, Лютик Иваныч, чего делать. Ты все ж мужик.

Так началась главная часть их операции.

Очень трудно притворяться мертвым, когда муравей начинает с головы до ног, до самых пяток щекотно ощупывать тебя. Но дядя Люда с Нюней стойко выдержали эту пытку. Что касается Тихой, то она сказала, что сначала на них посмотрит, а потом уже сама притворяться станет.

Ухваченная муравьиными жвалами, Нюня едва не ойкнула, но сдержалась и даже не приоткрыла глаз. Несколько секунд стремительного бега - и Нюня шлепнулась на что-то мягкое. Тут же она услышала ворчливый голос сверху:

– Да не толкай, не толкай, ирод, сама слезу, а то получишь у меня по дыхалу.

Почти тотчас же возле Нюни раздалось два шлепка, и загорелся красный свет.

– Вот она! Вот она, бабуленька!
– закричала Нюня.
– Бабонька, ты живая?!

– Мертвяки не храпять!
– заметила Тихая.

У кучи мусора лежала Бабоныко и... сладко похрапывала.

На Нюнин голос она только пошевелилась, но когда дядя Люда направил прямо на нее красный свет фонарика, открыла глаза и воскликнула:

– Какой конфуз! Неужели я проспала весь фильм?

– Бабонька, ты не в кино!
– говорила Нюня, тормоша и целуя бабушку.
– Да очнись же ты, бабунечка, это я, Нюня.

– Я прекрасно вижу, что это ты и что кино уже не идет! Почему же тогда не включают свет?

Пришлось несколько раз объяснять Матильде Васильевне, что она не в кинозале и что красный свет совсем не указывает выхода, а что они в муравейнике и Бабоныко упала в обморок и ее, приняв за мертвую, схватил и потащил муравей, а Нюня вцепилась в них, но стукнулась обо что-то и сама потеряла сознание. Пришлось рассказать, как Нюню выходил мураш, на котором стояли буквы "ФФ" (но это она позже узнала, а до этого просто думала, что на мураше - пятнышко). Как обнаружилось, что Нюня феномен: видит в темноте. И бабушка Тихая - феномен: чует носом, как муравей. А дядя Люда не феномен: выключил фонарик и сразу споткнулся. Как он сидел и тер ушибленное колено, а бабушка Тихая "убиралась" - совала всякий мусор муравьям, у них есть такая мусорная ротовая сумка. И тогда, глядя на нее и муравьев, Людвиг Иванович вспомнил, что весь мусор, и мертвых тоже, муравьи сносят в мусорную камеру. Так было написано в записной книжке у Фимы. И его осенило, что если они где и найдут Бабоныку или хотя бы останки ее (тут Нюня покривилась и чуть не заплакала), так только в мусорной камере. Но утро было уже в самом разгаре, муравьи носились как сумасшедшие, и дядя Люда успевал только швырнуть какой-нибудь мусор, а набросить на муравья лассо никак не успевал. Один раз набросил, и то муравей откусил. И тогда они все, даже бабушка Тихая, притворились мертвыми, еще и мертвым муравьем помазались, и муравьиные уборщики притащили их сюда и сбросили прямо к Бабоныке.

– Но это же лучше, чем в картине!
– воскликнула Матильда Васильевна, которая до этого никак не могла смириться с мыслью, что она не в кинотеатре.

Ей так понравилась эта история, что она отломила от какого-то крылышка, лежавшего возле нее, кусочек и стала им обмахиваться, как веером.

Зато история эта совсем не нравилась Людвигу Ивановичу. Выход из камеры отбросов шел вертикально вверх. Для муравьев-то с их когтистыми лапами совершенно все равно, как бегать - по отвесной стене или вообще вверх ногами, но для людей неприспособленных и, честно говоря, просто малосильных старушки, маленькая девочка!
– выбраться из этой камеры было почти невозможно.

Людвиг Иванович сидел и тяжко думал, изредка светя красным светом в потолок, где чернел вход в камеру отбросов.

– Цивилизация начинается со свалки!
– приговаривал он рассеянно.

Они отодвинулись в глубь камеры, чтобы их не придавило чем-нибудь тяжелым, сброшенным муравьями. Конечно, можно было бы и подождать, пока в камере наберется побольше мусора и они смогут по нему подняться к выходу. Но в том-то и дело, что ждать они не могли. Нужно было придумать что-то немедленно. Им нужно было разыскивать Фиму, и как можно скорее, а они оказались в "арестной яме". Людвиг Иванович так задумался, что очнулся только от Нюниного крика:

– Ой, смотрите, смотрите, это же Фимин сандаль!

В самом деле, на куче мусора, слегка пожеванная, валялась Фимкина сандалия.

– Они убили его!
– всплеснула руками Бабоныко.

В это время сверху шлепнулась вторая сандалия и Бабоныко прикрыла глаза грязным платочком.

Нюня дрожала, прижавшись к растерянному Людвигу Ивановичу. Тихая потянула носом и сказала:

– Никак, оне сжечь его удумали - паленым воняеть!

– Аутодафе!
– ахнула Бабоныкою - Они его сожгли...

И тогда Нюня, уже не сдерживаясь, разрыдалась.

Глава 34

Рискованный эксперимент

Но жив, жив был Фимка, хотя и оказался в очень сложном положении. Он был замурован. И замурован по собственной глупости. Впрочем, какой исследователь не делал в научном рвении глупостей?! Кто не рисковал, не шел на опрометчивые поступки ради важного, решительного факта?!

Вот и Фимка, наполнив чуть ли не все свои пробирки еще неизвестными науке феромонами, гордый и счастливый этим, думал о том, что только двух важных феромонов у него нет - феромона, который выделяет жук-похититель муравьиных яичек, и феромона тревоги. Что ж, думал Фимка, даже если жучок находится где-то рядом, разве он, Фимка, в состоянии его обнаружить или вызвать на свидание? Увы, нет! Но вот собрать феромон тревоги он мог. С большим, правда, риском, но мог.