– Конечно, вы вольны делать по-своему...

– Анна Сергеевна!
– задыхаясь, Надя перебила её - от собственной дерзости у неё перехватило дыхание.
– А вы... вы не согласились бы репетировать эту роль... со мной?

– Ну... не знаю. Что скажет господин Харер - это его балет.

– Он согласится. Я уверена... Да, он почтет за честь, что вы будете работать вместе с ним! А я... я буду просто счастлива!

Федорова улыбнулась. Кивнула. И, подхватив свою сумочку, скрылась в кулисах.

А на следующий день приказом по театру было объявлено, что Анна Сергеевна Федорова готовит с Санковской партию Беатрисы.

Надя ног под собой не чуяла! Жизнь танцевала... И только три человека не вписывались в круг ликования, который будто высвечивался подле нее... её муж, Георгий и Петер Харер.

Володька дома не появлялся. Или являлся тогда, когда заведомо знал, что она в театре. Он, по-видимому, понимал, что той Нади, с которой он прожил пять лет, больше не существует. Ее нет. И она к нему никогда не вернется. Потому что та Надя, которую он увидал, когда она переступила порог своего дома, вернувшись из загородного пристанища, - это была не его жена. Это была другая женщина. Лучше ли, хуже... он не знал. Но знал одно ему не сладить с ней. При ней ему не с руки будет окидывать мир презрительно прищуренным оком, сознавая ощущение своего явного над ним превосходства... Сила в ней появилась какая-то, которой он раньше не видел, не замечал... А он был мал. Он был жалок. И как получилось так, что теперь, - только взглянув на нее, - он почувствовал себя вдруг дешевкой... нет, на этот вопрос Володя ответа не знал. И знать не хотел! Он думал, что после той жуткой ночи... они сумеют все как-то наладить. Что он эту ночь ей простит, и за это она всегда - всю жизнь будет ему благодарна. Что притулится возле него - такая маленькая, жалкая, сломленная... а он будет её опекать. И иногда напоминать ей о своем снисходительном великодушии. Что будет её в кулаке держать! Но... почему-то ей удалось вывернуться. Вырваться из его благородного кулака. На него глядела не сломленная - на него смотрела свободная женщина. Духом свободная. Которая умела летать. А с такой... нет уж, увольте - себе дороже! Нет, с такой ему жить не с руки. Он уйдет. И так будет удобнее. Он ведь всегда хотел, чтобы жилось удобней... Так он и станет жить. И в жизни у него будет полный порядок. И он будет счастлив, да! Потому что, таких, как он, поискать! А эта... С нею не жить, а мучаться. И она его изведет вконец. А ему нужна нормальная классная баба. Чтоб была без этой чертовой утонченности, которая на хрен никому не нужна, без этой дурацкой зауми... И он найдет такую - уже нашел. Милка... да, он влюблен в нее. Влюблен без памяти! И, приняв это мудрое решение, Володя не без душевной муки, - да, что там!
– с кровью принялся выдирать корни из берегов своего былого величия - из дома, который мог бы стать для него всем... но стал лишь местом, породившим в нем желчь, горечь и злобу. Потому что попытки взять высоту с налету, рывком и нахрапом, как правило, кончаются неудачей. А ставка в игре проста: стать собой. И неудачи своей он своей бывшей жене никогда не простит... никогда... потому что он оказался из тех, в чьих ошибках всегда виноваты другие.

А Петер... Надя все больше замечала в нем какую-то сковывающую жесткость, словно он по внезапной прихоти надел женский корсет, и эта давящая, мнущая ребра сила изменила в нем все - даже походку, голос...

Она чувствовала, что эта перемена каким-то образом связана с ней, с её внезапным двухнедельным отсутствием,когда он не знал ни где она, ни что с ней...

На репетициях он был внимателен как и прежде. Но во время случайных встреч в коридоре, в буфете или за кулисами после вечерних спектаклей... Петер отводил взгляд, стараясь сделать вид, что её не заметил.

Ей было жаль, что так получилось... Жаль, что ту ночь, которую они провели, - случайную ночь, - он принял так близко к сердцу. Но поделать с собой ничего не могла - её душой, сердцем, рассудком, - всем её существом владел тот, кто напевал "Ростовское танго" под кровом притихшего дома среди запорошенных елей... Тот, который подарил ей легенду о розе и жизнь... живую, новую... Жизнь, в которой затеплился свет.

Но его, - Георгия, Громы, - нигде не было. Она слышала - то ли он заболел, то ли уехал. О нем не говорили в театре - никого он особо не интересовал. И Надя ждала - терпеливо, с верой, надеждой... ждала, что он появится, наконец. И что у их легенды будет - и есть - основание в жизни земной...

* * *

Накануне премьеры после дневной репетиции в дверь Надиной гримуборной постучали. Теперь у неё была своя собственная гримуборная - положенная ей по рангу премьерши... В углу перед иконой Божьей Матери теплилась рубиновая лампадка. От неё слегка колыхалась тень на стене.

После душа полуиспеченная премьерша была ещё полуодета. Быстро накинув халат, она наскоро причесала растрепавшиеся волосы, откинулась в кресле и пригласила войти... В дверях стоял Петер Харер.

Не глядя на Надю, Петер бухнул на пол портфель, извлек из него бутылку коньяка "Хеннеси", два апельсина, грейпфрут, пакетик арахиса... Лицо у него было осунувшееся, какое-то вымученное, можно сказать, на нем вовсе не было лица, - лишь маска, одеревеневшая маска боли... И резкие жесткие морщины у рта.

– Видишь, учусь делать по-русски. Рюмки у тебя есть?
– все ещё не глядя на нее, хмуро обронил Петер.

– Конечно есть, - вскочила она, совершенно сбитая с толку.
– Что это, Петер? Перед премьерой... Да ты пьян!

– Ничего. Это хорошо. Знаешь, я стал много пить. Тут без это нет...совсем нельзя. Невозможно!
– он махнул рукой, открыл коньяк, разлил по рюмкам и махнул свою рюмку один.

Она глядела на него со все нарастающим удивлением. Это был совсем не тот импозантный изысканный европеец, которого представляли труппе накануне Нового года. В интонациях теперь проступало что-то отчаянное - такое нервное напряжение, которого Надя за ним прежде не замечала. Жесты порывистые, дерганные... Куда подевалась светскость манер, мягкая природная грация...

– Я пью каждый день. Плохо спать. В Москве даже воздух... как это сказать? Нервы?

– Нервный? Ты хочешь сказать, в Москве все нервные?

– Знаешь, для меня самое хорошо в Москве - я встретить старушки. Народый ансамбль... фольклор... правильно? Целый автобус старушки! Меня звать Суздаль, фестиваль народное творчество - я просить показать мне что-нибудь... корни... настоящее, понимаешь? Такое... наивное. И поехать Суздаль с эти старушки. Они дорога все время петь, смеяться, шутить! Такие... Я дал им водка. Выпили весело и потом ещё больше весело! И такая натура, природа в это... В них... Как хорошо жить! Просто жить, понимаешь? Не думать, голова болеть нет... мысли. Как эти старушки. Птички Бога...

Он разорвал пакетик с арахисом, и орешки мелкой рассыпчатой дробью просыпались на пол. Петер принялся пристально разглядывать их, будто какие диковины, а потом поднял голову и поглядел на Надю, точно обжег кислотой, такими исстрадавшимися, больными были его глаза. И рассмеялся - так горько, что ей захотелось взять его на руки и укачать как маленького ребенка.

– Каждый день меня звать в гости. Говорить об искусстве. Дамы такие, знаешь...
– он снова махнул рукой.
– И все разговоры: ах, как сейчас плохо, все считать деньги, а искусство никто нет... как это? А? Коммерция! А глаза глядеть: кто мужчина, у которого деньги, у кого жена нет, кто может сделать карьера... У вас говорить "на халяву"! Видишь, я запомнил!