Отец шел медленно, рассеянно вглядываясь в набегающие на него пестрые волны товаров. Лавируя тележкой между такими же блуждающими тележками, переходил с одной стороны просторного ряда на другую. Возле некоторых стеллажей останавливался, стоял какое-то время – видимо, решая, нужно ли бросить что-нибудь в тележку, но чаще не брал ничего.

Взял колбасу, креветок из открытого холодильника, несколько пачек масла.

Сцепив руки на шее, Фима двигался за отцом. “Надо же, как это у него получается, – думал Ефим, раздражаясь уже оттого, что ему есть дело до таких вещей, но все же позволяя непрошеным мыслям свободно расти, ветвиться. – Караулил. Наверное, слова какие-то готовил. Ничего нового, ясно, но волновался наверняка. От нервов вон даже за воротник залил. На улице – или в наливайке какой-нибудь? Скорее, в наливайке. В пивнушке нашей. Не похоже на него, чтобы – на улице. Врачам на улицах не пристало. Разговор сорвался, зря только нервы палил, и тут же – в магазин, за продуктами, как ни в чем не бывало…

Псих. Тихушник, но псих отъявленный. Интересно, расскажет он дома, жене и дочке, про сегодняшний вечер? Как он караулил, высматривал – а закончилось все ничем, супермаркетом закончилось. Затащит пакеты на кухню, будет рассказывать, выкладывая на стол грушки, колбаску, креветочек. А потом за ужином продолжит.

Или придет хмурый, будет молчать весь вечер… а жена, глядя на него, будет вздыхать потихоньку. Вообще – рассказывает им? Или в себе носит?” Общение с папашей, всегда проходившее будто через крепостной ров, в последнее время практически прервалось. Да Фима этого и хотел. Встречались дома. Часто – при бабе Насте. Сколько тот ни звал пройтись или во дворе посидеть, Фима отказывался: “Да нечего там делать”. Баба Настя, слыша такие папашкины приглашения, глядела тревожно, в самую душу аукала – Фима ни за что не стал бы ее огорчать. Сидели с ним за столом, в стол уперев взгляды. Мусолили тупые, ни о чем, разговоры: “как ты? – нормально – как в школе? – нормально”. Да нормально все, чего из пустого в порожнее…

Баба Настя обычно уходила в другую комнату, но, когда случались с ней гипертонические приступы, лежала тут же, на своем диване, глядела отрешенно в потолок. Тогда и разговоров почти не было. Папаша высиживал, сколько ему надо, думы свои печальные додумывал и уходил – с таким же отрешенным, как у бабы Насти, взглядом. Точно затем и приходил, чтобы взглядом этим у нее разжиться. В эти мертвые двадцать-тридцать минут Ефим чувствовал себя фетишем, истуканом дубовым, возле которого этому человеку легче думается – вот он и ходит, а ты замри и ему не мешай. Раздраженно повторял про себя: “Измором берет. Ну-ну…” Папаша встал в очередь к небольшой бамбуковой палатке. Фима остановился, дождался, пока тот забрал пластиковую коробочку с японской снедью. Тронулись дальше. “У меня, слава богу, спина не такая сутулая, – в очередной раз порадовался Ефим.

– Вообще мало на него похож. Костлявый он – страсть: палкой проведи, загремит. В армии служил – наверное, нелегко ему приходилось. Служил на границе где-то, на юге… Разве что руки… да, руки, может быть, немного похожи – длинные, и кисти на размер больше привешены. А в лице – нет, в лице, кажется, совсем ничего”.

Неуклюже, со второй попытки развернув тележку, папаша исчез в одном из поперечных рядов. Фима пошел дальше, но вдруг понял, что не заметил, куда именно тот нырнул, и сейчас, если папаша решит вернуться в мясной ряд, они могут столкнуться. Шагнул в ближайший из проходов, встал на углу, вертя головой, чтобы вовремя его засечь. Решал, как быть дальше.

В конце ряда – руки в боки, грудь колесом – стоит охранник, целится в Фиму пристальным охранным взглядом и уже, кажется, окликнуть собирается.

Фима ругнулся про себя, но виду не подал. “Что ему там привиделось? Ведь даже не прикасался ни к чему. Да уж, параноикам в сторожах не скучно. Взрослый дядька, а вон, раскорячился, как амбал-пэтэушник”.

В следующее мгновение отец выкатил свою тележку прямо за спиной у Ефима. Фима вздрогнул от неожиданности и пошел в сторону охранника, стараясь двигаться быстро, но непринужденно. Охранник и не думает посторониться. Загородил проход.

Сзади заскрипели колесики тележки.

– Ефим?

Поравнявшись с охранником, Фима обошел его сбоку, задев плечом оттопыренный локоть.

– Эй! – уже в спину.

И папаша, отрывисто так, по-птичьи:

– Ефим!

Охранник догнал, потянулся к нему.

– Молодой человек!

Фима побежал. Кого-то чуть с ног не сбил, ему бросили вдогонку: “Охренел!” Зацепил пустую тележку, она с треском врезалась во что-то. Пролетел мимо кассы.

– Стой!

Люди плетутся к выходу.

Как в лыжном слаломе – метнулся налево, направо. Подошвы по полу пищат. Обежал всех, к двери подскочил. Вылетел на улицу и бросился по Пушкинской в сторону дома.

Со свету казалось – глубокая ночь уже, темнота вокруг. Народу как назло. “Вот ведь придурок!” Сзади топали казенные ботинки. Охраннику легче бежать. Люди, которых обегает Фима, останавливаются, оглядываются и, увидев, что за ним гонится человек в форме, отступают в сторонку. Так и нагнать может.

Фима свернул в арку проходного двора. Кот прыснул из-под ног, зашипел. Не успел Ефим пробежать арку, в ней уже гудит топот преследователя – близко совсем.

В дальнем конце двора хитрый проходной подъезд в старом доме – в парадное ведет узкий коридорчик с поворотом. Там всегда темь кромешная, лампы никто не вкручивает. В толстенной дореволюционной стене – глубокая ниша размером с окно.

Потому и бросился Фима в этот двор, вспомнил: в детстве, когда в казаки-разбойники играли, прятались там. Заскочишь, притиснешься в угол – и погоня пролетает мимо.

Пару раз всего успел сыграть – потом баба Настя запретила по улицам бегать: машины носятся, сбить могут.