Миша умолк и тяжело вздохнул.

— Вот какая история... — сказал он. — Отец меня винит, а я что?

Учаёнок виноват. У него ружьё было, а он не стрелял. Боялся, говорит, в

жеребёнка попасть. Струсил, наверно. Он у нас такой: только на словах

храбрый. А тятя сказал, что я, сын старшего конюха, лошадь не сберёг.

Подвёл, говорит, нашу фамилию, подорвал авторитет...

Миша задумчиво нахмурился и опустил глаза.

Время от времени жеребёнка осматривал Александр Алексеевич и говорил:

— Хорошо. Очень хорошо. Рука у вас, Василий Николаевич, лёгкая.

Хирургом будете.

Мы с Мишей радовались успешному лечению, и через месяц жеребёнка

выписали. За ним приехал Иван Агапович и благодарил:

— Спасибо, Александр Алексеевич. Не думал я, что жеребёнка на ноги

поставите.

У жеребёнка на тех местах, где были раны, образовались беловатые

шрамы, и при ходьбе он немного прихрамывал на правую заднюю ногу.

— Это ничего, постепенно разойдётся, нужно проводку делать и

массаж, — напутствовал главный врач.

Я провожал их со двора. На прощание Иван Агапович пожал мне руку:

— И тебе спасибо, Вася. Как окончишь свой институт, к нам приезжай

работать.

Жеребёнок бежал вслед за телегой и временами как-то смешно

подпрыгивал.

...Прошло несколько лет. После окончания института сначала я работал

в Дагестане и в Прикаспии, а потом меня потянуло в родные места.

Село наше в саратовском Заволжье большое, много там и земли

плодородной, и скота.

Приехал я в село осенью в сороковом году. Год был богатый, урожайный.

Открыли осенний базар. Не базар, а целая ярмарка. Понавезли туда столько

всякого добра, что глазом не окинешь: и хлеба, и мяса, и саней, и дуг, и

одежды, обуви, яблок, арбузов... и скота разного понавели. Крутилась

нарядная, цветистая карусель с деревянными конями, размашисто, с визгом

качались на качелях парни и девушки, песни пели под звонкоголосые переливы

саратовских гармоник с колокольчиками.

Над густой толпой колыхались на верёвке большими разноцветными

гроздьями воздушные шары. На горячих плитах, в глубоких противнях,

непрерывно кипело подсолнечное масло, и в нём вздувались и жарились

кусочки белого теста. Люди ели оладьи и похваливали: «Эх, хороши чибрики!»

Недалеко от базара, около старой, давно закрытой церкви, был

расположен контрольно-ветеринарный пункт. Здесь мы производили осмотр

животных, приведённых на базар для продажи. В этой работе мне помогал

ветеринарный фельдшер Михаил Иванович Владимиров. Это был тот самый Миша,

который когда-то «проморгал» жеребёнка.

После того несчастного случая он так увлёкся ветеринарным делом, что

поступил на годичные курсы младших фельдшеров и работал теперь в районной

лечебнице. Он вырос и ещё больше поплотнел. Походка у него была

неторопливая, вразвалку. Работу свою Миша очень любил и делал всё

аккуратно.

День был светлый, солнечный. Стояло золотое бабье лето. Тянул ветерок

и нёс куда-то в степь длинные серебристо-белые паутины.

Я взглянул на часы и сказал Мише:

— Пора обедать.

В это время к контрольному пункту подъехал на тарантасе пожилой

человек с седыми усами. В упряжке был высокий, тёмно-серый в яблоках конь.

Человек спрыгнул с тарантаса и, сняв чёрную фуражку, громко, весело

приветствовал:

— Моё вам почтение, Василий Николаевич! — Подошёл и протянул мне

руку: — Что, не признаёте своих земляков?

— Как не признать? — ответил я. — Признаю. Только куда у вас, Иван

Агапович, борода-то делась?

— Убрал я её, Василий Николаевич. Помолодеть хочу. Борода-то теперь

не по жизни... — Он махнул рукой в сторону коня: — Видали, каким красавцем

стал наш Сокол? И умница. Где поставлю, там и стоит как вкопанный. А

бегает — вихрем!..

Иван Агапович был оживлённый.

Я не мог от Сокола отвести глаз. Большое серое тело его серебрилось

на солнце. Красавец!