И вот приглядываюсь к Панину. Что должно с ним случиться, чтобы он проснулся, чтобы для него стало не безразлично презрение товарищей или доброе слово старшего? Как ни труден был Репин, но даже он меня беспокоил меньше. Репин безразличным не был. И Репин никогда ничего не копил. Он щедро делился всем, что имел, - правда, делился не всегда бескорыстно, однако он не был стяжателем. Панинские масштабы с репинскими не сравнить. Но Панин копит, и с этим трудно, очень трудно будет справиться. А справиться надо.

Панин был все время у меня на глазах и все время как будто занят, но душа у него была свободна, ничто его не занимало, кроме его скверной маленькой страстишки.

Вот мы организовали у себя общество "Друг детей". Петька спросил:

–  А что мы будем делать?

–  Будем помогать стране добиваться, чтобы не было ни одного беспризорного и чтобы все детские дома были хорошие, - объяснил Алексей Саввич.

Ребята это поняли своеобразно, но, в сущности, правильно: то один, то другой приводил из города знакомого мальчишку ("на базаре встретил", "из приемника сбежал"). Иногда мы оставляли такого у себя, чаще добивались, чтоб его определили в другой детский дом ("Семен Афанасьевич, а вы наверно знаете, что тот дом хороший?").

Я сказал Панину:

–  Может, есть у тебя дружок в городе? Приводи.

–  Нет дружка, - скучно ответил он.

Готовились мы к спортивной игре, и я старался давать ему поручения посложнее, позанятнее, но он ни разу ни одному не обрадовался, все делал без малейшего интереса.

Первое движение в этой стоячей, застывшей душе я заметил, когда к нам пришел Владимир Михайлович. Он сразу обратил внимание на скуластого угрюмого, никогда не улыбающегося парнишку. Несколько раз Владимир Михайлович предлагал Панину проводить его до дому, однажды послал к себе за какой-то книгой. И наконец услышал я такой разговор:

–  У меня к вам просьба, Витя. Не можете ли вы сделать такую легкую фанерную подставочку, чтоб человек мог писать лежа?

Вот я сейчас вам покажу...
– И он несколькими штрихами набросал примерный чертеж "подставочки".

Панин смотрел не столько на чертеж, сколько в лицо Владимиру Михайловичу, напряженно шевеля бровями, словно соображал что-то.

–  У нас другие лучше умеют... Я, может, не так сделаю, - сказал он наконец.

–  А вы попробуйте, попытайтесь. Я раз видел, как вы выпиливали рамку, у вас это очень хорошо получалось. А здесь, в сущности, то же самое. Вот, взгляните...

Панин с сомнением поглядывает на Владимира Михайловича. "Уж так ты и смотрел, как я выпиливаю!" - написано на его лице.

–  Нет уж, вы обещали попробовать, - убедительно повторил Владимир Михайлович.

Я видел - его мысль зацепилась за мальчишку и уже не отпускает его. Он подробно расспрашивал меня о Панине и, выслушав то немногое, что я мог рассказать, произнес почти про себя:

–  Надо им заняться. Надо очень заняться, нельзя упускать. И нельзя думать, будто его совсем ничто не трогает. У меня, знаете, когда-то был ученик. Угрюмый, необщительный. Учился средне. А группа была яркая, способная. Я как-то его совсем упустил. И вот в конце года, перед каникулами, он подходит и говорит: "Большое спасибо, Владимир Михайлович!" "За что?" - "За то, что называли меня по имени. Меня все зовут по фамилии, а вы - по имени!" Да. У меня до сих пор уши горят, когда вспоминаю об этом. Стыдно, знаете...

–  Извините меня, Владимир Михайлович, но, боюсь, нашему Панину такая тонкость чувств несвойственна, - сказал я. История показалась мне несколько сентиментальной и, уж во всяком случае, к Панину отношения не имеющей.

Повидимому, мое мнение о Панине разделял и Стеклов.

–  Повадился Панин к Владимиру Михайловичу, - сказал он озабоченно. Владимир Михайлович человек такой... всем верит... А только как бы Панин там чего не свистнул...

–  Не люблю, - сердито сказала Екатерина Ивановна, прежде чем я успел ответить, - не люблю, когда привыкают думать о человеке худо! Человек - не вещь. Он растет, меняется. Панин видит, как к нему относится Владимир Михайлович, и-ничего у него не возьмет.

Сергей из вежливости не возразил, только помычал себе под нос, но я стал замечать, что, когда Панин шел провожать Владимира Михайловича, с ними непременно увязывался кто-нибудь из отряда Стеклова - Лобов, Леня Петров или еще кто из малышей. Разумеется, ничего не подозревавший Владимир Михайлович не возражал против этого, а Стеклову, видно, так было спокойнее.

Как-то, вернувшись от Владимира Михайловича, Панин сказал мне:

–  Семен Афанасьевич, вы Анну Сергеевну знаете, которая у Владимира Михайловича за хозяйством глядит? У нее дочка пять лет с постели не встает. - И, помолчав, добавил: - Я подставку сделаю.

–  Он тебя с ней познакомил?

–  Да. Говорит: вот, Наташа, это Витя Панин. А она говорит: садись, Витя...

И вдруг, как будто без всякой связи с предыдущим, он сказал:

–  Семен Афанасьевич, я уйду.

Я не сразу понял:

–  Куда уйдешь? Почему?

–  Из детдома уйду. Все равно я воровать не отвыкну. И вас подведу.

Если бы он произнес пространную речь о вреде воровства, я и то не обрадовался бы больше. Стало быть, он раздумывал, спорил с собой! Но я сказал только: