А теперь, милостивый государь граф, позвольте объяснить, почему я желал бы получить место г-на Крюденера предпочтительнее всякому иному. Осмелюсь признаться вашему сиятельству, что могу воспользоваться великодушным расположением, коим вы изволили меня удостоить, только при условии получения именно сей милости, к коей я стремлюсь.

Бывают признания, к коим даже суровость обстоятельств не могла бы нас принудить, ежели бы не благородство души того, кто нас выслушивает. Сими соображениями я и руководствуюсь теперь.

Несмотря на то, что в будущем меня ожидает получение независимого состояния, уже в течение многих лет я приведен к печальной необходимости жить службой. Незначительность средств, отнюдь не отвечающая расходам, к коим меня вынуждает мое положение в обществе, против моей воли наложила на меня обязательства, исполнению коих может помочь только время. Такова первая причина, удерживающая меня в Мюнхене. Даже выгодное перемещение по службе, пусть с повышением в чине, непременно принудило бы меня к новым расходам, кои вкупе с прежними столь значительно бы усугубили мое затруднительное положение, что покровительство вашего сиятельства оказалось бы призрачным из-за материальной невозможности для меня им воспользоваться.

Как я уже говорил, милостивый государь граф, служба доставляет мне средства к жизни. Уверяю вас, я бы не стал останавливаться на этом обстоятельстве, ежели бы я был один… но у меня жена и двое детей*. Конечно, никто лучше меня не понимает, что женитьба в столь непрочном, зависимом состоянии, как мое, есть самая непростительная ошибка. Я сознаю это, поскольку уже 7 лет расплачиваюсь за нее*. Но я был бы глубоко несчастлив, ежели бы за мою ошибку расплачивались три совершенно невинных существа.

Впрочем, ежели и существует страна, где бы я льстил себя надеждой приносить некоторую пользу службой, так это решительно та, в коей я ныне нахожусь. Длительное пребывание здесь, благодаря последовательному и серьезному изучению страны, продолжающемуся поныне, как по внутреннему влечению, так и по чувству долга, позволило мне приобрести совершенно особое знание людей и предметов, ее языка, истории, литературы, общественного и политического положения, — в особенности той ее части, где я служу. Все эти причины купно дают мне некоторое право надеяться, что, по крайней мере, здесь я смогу должным образом оправдать милость, о коей прошу… И позвольте добавить в заключение, что ежели бы речь шла единственно о продвижении по службе, я бы не стал так беспокоиться. Но это есть вопрос жизни: и вам, милостивый государь граф, решать его*, это обстоятельство ободряет меня…

Честь имею пребывать с совершенным уважением, милостивый государь граф, вашего сиятельства

нижайший и покорнейший слуга

Ф. Тютчев

Munich. Ce 2 mai 1836

Mon bien cher ami. J’ose `a peine esp'erer qu’en revoyant mon 'ecriture vous n’'eprouviez plut^ot une impression p'enible qu’agr'eable. Ma conduite `a votre 'egard est inqualifiable dans toute la vague 'energie de ce mot. Et quelle que soit ou quelle qu’ait 'et'e votre amiti'e pour moi, quelle que soit l’aptitude de votre esprit `a comprendre les excentricit'es les plus extravagantes du caract`ere ou de l’esprit d’autrui, je d'esesp`ere en v'erit'e de vous expliquer mon silence. Sachez que depuis des mois ce maudit silence me p`ese comme un cauchemar, qu’il m’'etouffe, qu’il m’'etrangle… et bien que pour le dissiper il e^ut suffi d’un tr`es l'eger mouvement des doigts… jusqu’`a l’heure d’aujourd’hui je ne suis pas parvenu `a effectuer ce mouvement sauveur, `a rompre ce sortil`ege.

Je suis un exemple vivant de cette fatalit'e, si morale et si logique, qui fait de chaque vice sortir le ch^atiment qui lui est d^u. Je suis un apologue, une parabole, destin'ee `a prouver les d'etestables cons'equences de la paresse… Car enfin c’est cette maudite paresse qui est le mot de l’'enigme. C’est elle qui, en grossissant de plus en plus mon silence, a fini par m’en accabler comme sous une avalanche. C’est elle qui a d^u me donner `a vos yeux toutes les apparences de l’indiff'erence la plus brutale, de la plus stupide insensibilit'e. Et Dieu sait pourtant, mon ami, qu’il n’en est rien. En 'ecartant les phrases, je ne vous dirai que ceci: depuis l’instant de notre s'eparation, il ne s’est pas pass'e un jour que vous ne m’ayez manqu'e. Croyez, mon cher Gagarine, qu’il y a peu d’amoureux qui pourrait en conscience en dire autant `a sa ma^itresse.

Toutes vos lettres m’ont fait grand plaisir, toutes ont 'et'e lues et relues… A chacune d’entr’elles j’ai fait au moins vingt r'eponses. Est-ce ma faute si elles ne vous sont pas parvenues, faute d’avoir 'et'e 'ecrites. Ah, l’'ecriture est un terrible mal, c’est comme une seconde chute pour la pauvre intelligence, comme un redoublement de mati`ere… Je sens que si je me laissais aller, je vous 'ecrirais une bien longue, longue lettre, tendante uniquement `a vous prouver l’insuffisance, l’inutilit'e, l’absurdit'e des lettres… Mon Dieu, comment peut-on 'ecrire? Tenez, voil`a une chaise vide aupr`es de moi, voil`a des cigares, voil`a du th'e… Venez, asseyez-vous et causons. — Ah oui… causons comme nous l’avons si souvent fait, comme je ne le fais plus.

Mon cher Gagarine, vous vous tromperiez beaucoup si vous jugiez par ce commencement de lettre (que je ne suis pas s^ur d’achever) de l’'etat habituel et r'eel de mon humeur… Et, pour ne parler que du moment pr'esent, les Kr"udener, qui nous quittent demain*, vous diront si j’ai lieu de me r'ejouir beaucoup. Apr`es un hiver pass'e dans les tiraillements continuels, dont nul que moi n’a eu le secret, un 'ev'enement aussi impr'evu qu’il aurait pu devenir affreux a failli bouleverser mon existence… Je n’ai pas le courage de vous en parler… Mais sachez qu’`a peine revenu `a moi-m^eme, j’ai pens'e `a vous et ai compt'e sur votre sympathie…