Таким образом, отныне мы обзавелись и «соседним селом». Граница называется. Звучит очень даже воинственно. И поэтично, между прочим…

Провожали мы их с помпой. Кто-то даже всплакнул из женщин. Хотя в общем и целом все были рады, что мы «расширяемся на север». Массами овладел странный задор. Вслед мужикам кричали, чтобы они приготовили дорогим гостям сани, когда «те приедут на Севера покататься на олешках».

Уходя, Гришин напоследок громогласно грозился тоже выклянчить у горцев для себя «персональную пограничную корову» «на сэкономленные заставой средства». И я отчего-то был уверен, что такому шельмецу это вскоре удастся! Ради такого дела они сами обедать и курить не будут, но «калым» Мурату соберут. Правда, тому и так придётся, и ещё далеко не раз, раскошеливаться. Почти задарма. Ведь теперь и там, на Границе, будут жить их новоявленные «родственнички». К которым он нет-нет, а будет «наезжать в гости». А то и прибежит под защиту…. Во всяком случае, дать придётся много ещё чего. Так что, Мурат со товарищи, — готовьте «родственную дань»! И уж не плачьте от скаредности, — счастье дочерей стоит куда дороже любого стада глупых коров! «С милым рай и в шалаше»….

Эти трое оборванцев явились на рассвете. Двое мужчин и женщина. В руках они с трудом тащили палку, на которой болталась сероватая тряпка, долженствующая символизировать собой «белый флаг». Весь их нехитрый скарб свободно умещался в двух повидавших виды спортивных объёмистых сумках. Они совершенно спокойно и без суеты расположились, как на пикник, среди лесной едва-едва пробившейся зелёной поросли. Сперва мне, увидевшую столь умильную картинку, захотелось дать разгон постовым, подпустившим практически к воротам незнакомцев. Однако, глянув на них, понял, что на этих пугал не стоило б тратить и патронов. Они чуть не падали сами. Оказалось, окрик часовых заставил их тормознуть и назваться. После чего Круглов и Хохол повелели им оставаться там, куда они уже дотопали, если не хотят схлопотать по пуле в рёбра. Послушно, безбоязненно и неторопливо усевшись неподалёку, за «запрещающей» надписью, предупреждающей о том, что наша хата заминирована, они стали терпеливо дожидаться, когда же их соизволят «опросить». И лишь когда я проснулся, умылся и выдул уже пару чашек благословенного кофе, в подвал скатился Сабир и доложился о визитёрах. Я поднялся наверх.

Утро кипело отчаянной суетой и работой. Каждодневной и нудной, но столь необходимой и жизненно важной.

Словно наследный хан, я уселся на притащенный мне молодняком стул, принял от наших услужливых горянок очередную чашку кофе и попросил «привести под мои ясны очи».

…Им хватило ума не умереть. Следовательно, им одно это уже можно поставить в заслугу. И они не требовали, не стенали и не жаловались, а лишь Христа ради попросили, чтобы их накормили.

— Мы понимаем, что наша просьба выглядит дерзко, ибо мы ещё не сошли с ума, чтобы делать это в такое время и в таком месте. Но мы смиренно просим, чтобы нам позволили остаться в безопасности у стен до утра, и накормили, если чем только сможете. — Худой и высокий немолодой уже мужчина старался держаться достойно, однако в его глазах уже давно поселился тщательно скрываемые им боль и страх. Страх и униженность. Перед жизнью, поставившей всех на колени. Перед людьми, которые причиняют боль и дарят смерть по собственному желанию.

Удивительно, но у них практически не было оружия. Не верилось, но это было так. Кроме палок-посохов, на которые они опирались, потрёпанной двустволки на плече худого, и простого кухонного ножа. Всё это они предъявили нам, объяснив, что не станут причинять нам беспокойства, и что к ружью практически не осталось патронов. Когда же я разглядел второго мужчину, я понял, почему они не увешаны стреляющим и убивающим металлом. Священник, если только он искренне верует, сам никогда не прикоснётся к убивающему куску железа. Его оружие — молитва и светлая вера.

На вид чуть больше шестидесяти, но ещё крепок. Роста небольшого, слегка сутул.

И хотя на нём не было рясы, и он молча стоял в сторонке, пока первый вёл диалог, я нутром почуял, что этот невысокий, с залысинами и весь будто светящийся внутренней силой человек в перевязанных грязной изолентой очках и рваном пальто, принадлежит к Церкви. Этот человек не возьмёт в руки оружие сам, не позволит убить за просто так и не будет рядом с теми, кто оружие применяет бездумно.

Я счёл нужным встать и сделать приглашающий жест в сторону навеса со столом:

— Приветствую, святой отец. Что привело Вас с вашими попутчиками в наши места? — Казалось, священник даже не удивился, что я увидел, кто он есть из себя. Под его свитером и давно не стираной рубахой на груди и в самом деле висел большой крест, коим обычно благословляют в церквах.

Вежливо кивнув головой, он приятным и поставленным голосом произнёс:

— Благословляю Вас, сын мой, и благодарю за хороший приём. За всё это время Вы лишь вторые, кто принимает нас с душой и с добрым словом. Пусть Господь пребудет с вами во все времена, будет вашей опорой, надеждой и защитой во все ваши начинания.

Он не спеша достал крест, перекрестил им меня и двор с находящимися в нём людьми. Осенив знамением и себя, стал представлять своих путников:

— Это брат Григорий, послушник. Мой помощник и товарищ. В былом — моряк. С сожалением замечу, что в последнее время он стал всё чаще впадать в отчаяние, что есть грех. Я всячески борюсь с его душевным недугом и уповаю на то, что испытания Божьи укрепят нас и не оставят без Его заступничества.

Я киваю головой и называюсь. Перед нами появляются кружки с дымящимся чаем и горка ссохшихся до изнеможения баранок. Все благодарно кивнули. Священник тем временем продолжал:

— Лариса, мирянка. Из ваших краёв. В час испытания Господня она находилась в храме. Моя редкая прихожанка. Приезжая к матери, всегда наведывалась ко мне на вечернюю службу. Мы с Григорием жили там трудом и молитвой уже несколько лет, возделывая маленький огород и содержа некоторую живность. Я знавал её матушку, и не смог оставить Ларису в беде, потому мы отныне вместе. Так уж случилось, что в тот вечер она приехала на перевал позже обычного, и не смогла завести машину в обратную дорогу. Заночевала в сторожке. Я надеялся отправить её обратно с попутной машиной кого-либо из верующих, прибывшим на утреннюю службу. По утру же, как Вы понимаете, всё изменилось… Видимо, сам Господь спас ей этим жизнь. К сожалению, казачья станица в долине, где жила её мать, теперь затоплена… и…ещё какие-то люди с детьми на трёх машинах выгнали нас в тот же день из храма. Мне кажется, это были то ли туристы, то ли ещё кто. Но они имели с собою оружие. И машины их, грязные и наполненные каким-то скарбом, были джипами. Убивать они нас не стали, просто дали пять минут собрать кое-какие вещи, которые позволили взять с собой. Правда, предварительно проверили, что и сколько мы взяли. Забрали кое-что, показавшееся им для нас лишним. И выставили за дверь. Мне удалось взять с собою пару образов и молитвослов. Люди они всё-таки порядочные и не преступники, просто то помещение и наше подворье им теперь, не имеющим крова над головой и пищи, нужнее, чем нам. Ведь у них дети… Во всяком случае, мне они так и заявили… — Он понизил голос: — Лариса, видимо, от переживаний и горя слегка занемогла. Часто молчит и уходит в себя.