— Да будто и нет,— ответил наконец желтоусый.— Не дала. Коровенку-то вот взяли... Сынка в солдаты забрили...

— Видишь! — произнес Неборак.— Ты вот терпишь, а мы восстали. Не только за себя — за других, таких же обобранных и обиженных.

Мужики и бабы еще теснее сгрудились вокруг Неборака и желтоусого, с большим вниманием слушая разговор. Артемке тоже было интересно, и он пробился поближе. Удивился, глянув в глаза Неборака: мягкие, теплые, совсем не такие, как обычно. И говор иной: не отрывистый.

— Так ить восстать не мудрено,— раздумчиво произнес желтоусый.— Чем воевать? Вон у вас тоже оружия не густо... Топором против винтовки не своюешь.

Неборак качнул головой и тихо, с сожалением промолвил:

— Эх, злости в тебе, братец, нет! Иначе бы и с голыми руками бросился в драку... Не секли тебя еще?

— Меня? — испугался мужик.— За што? Кто?

— Кто? Каратели.

— Н-нет покуль...

— Значит, добром отдал и сына в солдаты, и коровенку свою?

— Как так добром? — возмутился мужик.— Не давал я.

— Плохо не давал. Воспротивился бы чуток, сразу всыпали б. Может, тогда бы и злость пришла.

Тут в разговор вступила еще не старая женщина.

— И точно!.. Вон мому соседу Игнашке шомполов дали — убег. Мстить, грит, буду до самой кончины.

Мужик огрызнулся:

— Ты мне с Игнашкой не лезь. Что у него? Изба да жена. А у меня хозяйство и ребятни полна горница.

— Что ж, теперь будешь ждать, когда твое хозяйство беляки растащат? — с усмешкой глянул Неборак на желтоусого.

— Может, ждать, а может, и не ждать... Поживем—увидим.— И тут же, другим тоном: —Надолго к нам? Ежели надолго, приглашаю. Поживешь у меня. Покалякаем.

Неборак охотно согласился.

Вскоре улица опустела; все партизаны разошлись по квартирам, Артемка и Суховерхов попали к тихой и робкой женщине, матери трех маленьких детей.

Артемка вошел в избу за женщиной и Суховерховым. Окинул быстрым взглядом избенку — пусто. Стол, лавки да грубо сделанная деревянная кровать с ворохом одеял из разноцветных лоскутков и тремя подушками. Ребятишки — мальчик и две белоголовые девочки,— испуганные «чужаками», забились на печь и оттуда таращили круглые глазенки. Хозяйка поставила на стол отварной картошки, сходила в огород, нащипала зеленого лука.

— А хлеба нету...— тихо произнесла она и глянула на Суховерхова тревожными глазами: не обидятся ли гости?

Суховерхов молча достал из котомки булку хлеба, нарезал большими ломтями, на каждый положил по широкому куску сала, медленно поднялся, понес к печи.

— А ну, угощайтесь! — ласково сказал детям.— Вкусно! Это мне заяц в лесу подарил...

Ребятишки схватили куски и стали жадно есть. У Артемки ком к горлу подкатил. Разве можно что-нибудь съесть в этом нищем доме, не урвав последней крохи от ребятишек? Отодвинул миску с картошкой, глухо сказал подошедшему Суховерхову:

— Я что-то и есть не хочу...

Суховерхов метнул быстрый взгляд на Артемку:

— Что ж, пойдем на улицу, покурим, поговорим... Я тоже еще не проголодался.

И они вышли за воротца, присели на скамейку.

— Да, вот она, жизня наша крестьянская...— только и сказал, вздохнув, Суховерхов.

В деревне было тихо, безлюдно: ни жителей, ни партизан. Суховерхов порадовался:

— А наши все-таки молодцы. Думал, безобразить будут.

Артемка плечами дернул: почему обязательно безобразить? Как-никак красные, партизаны!

Однако зря порадовался Суховерхов. Чем ближе к вечеру, тем шумнее становилось в деревушке: то тут, то там вспыхивали песни, раздавался громкий раскатистый хохот. Где-то сначала неуверенно, а потом бодро забренькала балалайка, но тут же была заглушена пьяным голосом, запевшим похабную частушку.

Вдруг из ворот соседней избы выскочил с саблей наголо пьяный Хомутов. Он тяжело бежал за белой, ошалевшей от страха курицей, пытаясь на ходу рубануть ее. Артемка еще не понял, в чем дело, как Суховерхов вскочил со скамейки и кинулся к Хомутову. Он схватил его за борта пиджака и поднял над землей.

— Слушай ты, падаль, угомонись. Не у себя во дворе. Люди смотрят.

— Да я шутю,— беспокойно забегали Кешкины глаза.

— Гляди, чтобы не расплакался после такой шутки.— И так тряхнул Хомутова, что тот чуть не выпал из воротника.

Кешка сразу отрезвел и молча вошел в ворота. А Суховерхов снова присел на скамейку:

— Видал, какой подлец? Последнюю животину убьет — людей не пожалеет. Тварь.

Из своего пятистенника вышел Бубнов. Он был тоже навеселе. Остановился возле Артемки и Суховерхова: