В одну из таких минут хотел было воспользоваться приглашением Мирославы и вместе с Виктором поехать в горы на несколько дней, отрешиться от всего, что здесь окружает его, и там, в горах, в одиночестве, спокойно обдумать все. Но поездка все не удавалась: то Виктор ходил в военкомат на занятия, то Мирослава уезжала куда-нибудь. Но однажды он решительно собрался в лес на прогулку. Люда спросила:

–  У меня отгул. Возьмешь с собой?

–  Если тебе доставит удовольствие плестись рядом со мной…

–  Андрей!
– с обидой в голосе воскликнула Люда.
– Ты что городишь? Неужели ничего не понимаешь? Или ты теперь позволяешь себе криводушие? Обидеть меня хочешь? Так трудно стало с тобой…

–  Вот видишь! А ведь мы заговорили только о прогулке… Не обижайся, Люда. Я сам не знаю, что говорю! Конечно, пойдем!

И они ушли к Днестру, они бродили долго лесом и радовались теплу и зелени, радовались чистым голубым небесам, словно видели это диво впервые в жизни, восторгались белыми, стерильными облаками. Даже скромные лесные цветы им казались яркими, сказочными. Андрей обронил фразу:

–  Странно! Как будто я никогда не бывал в лесу! Меня все здесь поражает!

Люда насобирала небольшой букетик и присела на травянистой, освещенной солнцем лужайке:

–  Ты, наверное, здорово устал? Это самый большой твой поход.

–  Да.

–  Садись, отдохнем.

Андрей опустился на траву рядом с Людой. Было очень тихо - ни птиц, ни листвы не слышно. Кажется, попали в такую глухомань, где вообще не существует звуков. И все же почему-то было торжественно: Андрей невольно прислушивался к себе, потому что с ним творилось что-то совсем необычное. Сердце билось празднично, мышцы напрягались в сладкой истоме. Люда сидела побледневшая и покусывала губы. Она глубоко дышала, и тонкие ноздри вздрагивали при вздохе. Ее глаза скользили по всему и, кажется, ничего не замечали. Он никогда не видел таких глаз у нее! Да и вся она показалась совсем иной, не похожей на ту повседневную Люду, женщину, которая восхищала его и которую он втайне любил, и какой привык видеть в палатах, в процедурной или в домашней обстановке. «Она тоже изменилась за эти дни», - думал он, искоса поглядывая на Люду. Ему подумалось на миг, что они убежали от того мира, в котором до сих пор жили, убежали далеко и насовсем, и теперь начнется что-то новое и непознанное.

–  Тебе не кажется, что мы далеко зашли?
– вдруг спросил он.

–  Да?
– удивилась она, явно не понимая вопроса да, наверное, и еле улавливая смысл его слов.
– Зато здесь такие необыкновенные цветы!

–  А ты знаешь, что это за цветы?

Люда не ответила, она легла на траву спиной и, приложив цветы к губам, закрыла глаза.

–  Не знаю. Они ласковые и нежные. Люди никогда не бывают такими нежными.

–  Барвин-зелье… Здесь его называют барвинок, барвинок свадебный. На свадьбы из них вяжут гирлянды… А знаешь, что в народе связывают с этим цветком? Верность. Горячую любовь. Существует даже поверье: если хочешь пробудить у кого-то любовь к себе, нужно дать ему съесть этот цвет и зеленые листочки барвинка-крещатого. Конечно, и самому съесть.

Он говорил тихо, полушепотом и в то же время слышал ее дыхание, запах ее тела, ее волос, чувствовал, как эта лежащая на солнечной траве женщина покоряет его волю, тянет к себе, и он не мог сопротивляться ее зову. Вот она торопливо схватила губами зеленые листочки и начала жевать - быстро, нервно. Вдруг полураскрытыми губами произнесла:

–  Ешь и ты, Андрюша, бери…

Но вот она перестала жевать зелень, на миг лицо, кажется, окаменело. Он никак не мог понять этой перемены и, чтобы как-то развеять ее, стал восторгаться красотами природы:

–  Почему в природе все и всегда прекрасно и празднично? И даже наша маленькая лужайка мне видится сказочной, где происходят невиданные чудеса. И ты здесь, словно лесная фея…

–  Лесные феи бывают блондинками, - проговорила она.

–  Это блондинки - феи вообще, а ты - фея для меня.

Она все так же лежала кверху лицом, и глаза ее все так же были прикрыты веками. Вот она протянула руку, нашла его руку, взяла пальцы в свою влажную ладошку и сжала. Грудь ее вздымалась часто, а он смотрел и не мог отвести глаз от ее беспомощных губ с прилипшими листочками барвинка.

«Да что же это делает с нами жизнь! Зачем мне еще такие испытания? Неужели у меня нет права любить эту женщину? Тогда зачем все это - и лечение, и стремление к здоровью и к какой-то новой мирной жизни? Почему же я сижу рядом с изнемогающей от любви милой, дорогой, мучительно любимой женщиной и не могу сказать ей о своем чувстве? Разве я виноват, что война сделала меня калекой, что судьба свела нас и наградила любовью и грезами о счастье?» - думал Оленич, боясь пошевелиться, не решаясь отнять руку и боясь проявить хоть малейшую нежность к ней.

Людмила, видимо, чувствовала, о чем он думает, она словно застыла на какое-то мгновение, и даже на лице проступила бледность. Две изумрудные слезинки выкатились из-под ее густых ресниц. Эти две сверкающие жемчужинки оказались сильнее рассуждений его здравого ума, выдержки и нерешительности: он вдруг склонился над женщиной, поднял дрожащими руками ее голову, целуя губы и щеки, шептал:

–  Людочка! Дорогая моя женщина! Что я? Ничто перед тобой… Прости меня! Может быть, великий грех то, что я ношу в себе. Но нет сил больше таиться: я люблю тебя!