Семёнова Мария
Шрифт:
— Не, Ерофеевна, спасибо, торопимся,— проорал Фраерман. — Ехать надо. Чего из города-то привезти? Мука есть ещё?
Тётю Фаню, мамину сестру, такое же вот старичьё укрыло и спасло в оккупацию. Поэтому Матвей Иосифович регулярно и безвозмездно таскал в Глуховку сахар, муку, тушёнку, крупу. Коробками и мешками. Для кошелька — тьфу, а вот для души...
— Есть, есть, всё вдосталь, спаси Христос, кормилец, — вдруг истово, в пояс, словно барину, поклонилась Ерофеевна. — Ты вот кашки бы, кормилец, лучше откушал. Добрая кашка нынче получилась...
«Господи, не приведи за грехи такой вот старости», — отвёл глаза Фраерман...
Мощный «Хаммер» едва одолел четверть заросшей дороги, когда впереди на обочипе возник че- лове к, крепкий, бородатый, весьма смахивавший на цыгана. Правда, в руке он держал не уздечку, а какую-то хитрую штуковину из металлического прута.
— Э, да ведь это же кузнец, — вслух удивился Фрасрман, опознав персонажа, мельком увиденного когда-то сугубо на другом берегу. — И чёрта ли ему здесь?
Никто из сидевших в машине не ответил ему. Матвей Иосифович оглянулся... Коля, Никанор, профессор Наливайко и даже Шерхан погрузились в странное оцепенение. Застывшие тела, неподвижные взгляды... Фраерман хотел уже схватиться за руль, но двигатель «Хам мера» необъяснимо затих, джип проплыл но кочкам ещё несколько метров и остановился аккурат вровень с бородачом. Действуя как бы помимо собственной воли, Матвей Иосифович открыл дверь, спрыгнул и подошёл. И, подойдя, тихо удивился. Сколько же лет этому кузнецу? «На вид моложе меня...»
— Здравствуй, сосед, — между тем сказал тот и дёрнул чёрной бородищей. — В юрод никак?
Голос у него был густой, звучный, с отчётливо иронической интонацией. Так уверенный в себе учитель разговаривает со злостным недоумком.
— Здравствуй, сосед,— вместо того чтобы послать (как вроде следовало бы по логике вещей), отозватся Фраерман. — Да, в город.
— Стало быть, немчуру будешь встречать? — В голосе кузнеца, даром что негромком, послышалась дамасская сталь. — Фашистку и недобитка ейного?
\
Вот так, вроде бы живёт в лесу бирюк бирюком, со стороны кажется, атомной войны не заметит, а на деле осведомлённость — КГБ отдыхает.
— Да, стало быть, встречать, — движимый неведомой силой, с готовностью доложил Фраерман. — Её самую, фашистку. С недобитком.
Та самая неведомая сила заставляла его быть добрым и корректным.
— Ну так и передай ей, только смотри, слово в слово: «Худой мир лучше доброй ссоры. Помни, сука, скоро две тыши двенадцатый», — раздельно проговорил кузнец. И протянул замысловатую железяку: — Это тоже передай, а на словах прибавь: «Будешь рыпаться, тебе хвост прищемят и так же завяжут. А потом выдерут. С корнем...» Ты уж, сосед, смотри не перепутай, целиком на тебя полагаюсь...
Железяка была ещё та. Прут в палец толщиной, завязанный замысловатым узлом. Таким манером мягкую верёвочку завязать — и то бросишь посреди дела. А тут чуть ли не ломик.
— Прищемят, завяжут, а потом выдерут. С корнем, — запоминая, послушно повторил Фраерман. Уважительно покачал фиговину на руке и решительно полез в джип. — Всё исполню в точности.
— Ты Никанору-то своему скажи, чтоб не сильно га ал, к полудню дождь соберётся, - раздалось ему в спину. — А ты мне живой нужон.
...Охнул, словно вынырнув из сна, Коля Борода, глухо зарычал Шерхан... Лапнул руль очухавшийся Никанор, завертел головой Наливайко. Двигатель послушно заурчал, шины вгрызлись в колею. Поехали.
Пропата за поворотом чёрная борода, и только железяка холодила Матвею Иосифовичу колено, свидетельствуя, что ему не приснилось. «Гордиев узел,— невольно думалось Колыме. — Да из какой же стали должен быть клинок, чтобы его разрубить...»
Песцов. «Все бабы стервы!»
С океана дул утренний бриз. Он дышал тёплой солью, гнал через лагуну мелкую волну и трепал волосы Бьянки, мчавшейся по белому коралловому песку. Она бежала топлес, в несуществующих бикини, и лишь самый последний ханжа не замер бы в восхищении при виде этого поющего, сверкающего, летящего тела. Маленькие, как у подростка, ступни оставляли цепочку узких следов, а бёдра танцевали куда изощрённей, чем требовали законы биомеханики для обычного бега. И, ах, как же отчаянно гнался за нею Песцов!.. Но почему-то его ноги по щиколотку увязали в том самом песке, над которым она пролетала, едва прикасаясь. Ветер бил в лицо, но не наполнял лёгких, морская соль легла горло. Вот под ногу попалось что-то колючее, Песцов рухнул в прибой и, глядя, как Бьянка исчезает среди пальм, истошно заорал на всю лагуну:
4Ну, погоди!..*
Семён судорожно рванулся, вынырнул из сна, разлепил глаза и... увидел Бьянку.
Хоть и не топлес в бикини, а совсем даже в джинсах — всё равно в полумраке палатки она выглядела сногсшибательно.
\
— Ну что, милый? — осведомилась она самым обыденным тоном, как будто, такую мать, ничего не случилось. — Никак кошмары замучили?
— Так. — Не здороваясь, Песцов сел, нахмурился, стал искать сигареты. — Вернулась, значит?