Смоленск был городом не сказать что спокойным, но по меньшей мере обыкновенным. Преступления, что тут случались, носили привычный характер. Мужики лупили друг дружку. Или жен. Жулики обчищали захмелевших посетителей дешевых трактиров. Прилично одетых господ, случайно забредших подальше привычного, могли вежливо (пусть и с оттенком угрозы) попросить скинуться на пропитание жители окраин. Бывали и убийства – но тоже довольно обыденные. Кто-то по ссоре хватался за нож или топор. Кто-то мыслил тоньше, долго строил планы и приводил их в исполнение с величайшей осторожностью. Такие, понятное дело, попадались (во всех смыслах этого слова) куда реже. А такого, что открылось Авдотье Макеевой, раньше не бывало вовсе.

Авдотья служила в богатом доме на Кирочной, а жила в заречной части города. Путь неблизкий, а уж в темноте – тем более. Хозяйка регулярно задерживала Авдотью допоздна, отпуская ближе к десяти часам вечера. Летом оно, конечно, попроще – солнце заходит поздно. Но выходила Авдотья в сумерках, а домой добиралась уже в полной темноте. Немногочисленные фонари ситуацию не исправляли [16] .

В тот вечер барыня снова раскапризничалась, не оставив Макеевой иного выхода, как идти через весь город на ночь глядя. Вниз по Благовещенской, мимо собора, через мост, по Базарной площади, за железную дорогу, к пивоваренному заводу. Путь неблизкий, хоть и привычный. Авдотья торопилась. Народ на улицах практически не попадался – день будний, не до прогулок. Изредка прогромыхает мимо телега, да из-за забора начнет брехать сонная собака. Дорога шла резко вниз, скатываясь с холма. Впереди на фоне темнеющего неба нависала над городом громада собора. Благовещенская – самый спокойный участок маршрута. Именно поэтому беды Макеева не ожидала.

И черт же ее дернул заглянуть в переулок напротив кладбища при Троицком монастыре! Девушка сама не смогла бы сказать, что привлекло ее внимание и заставило сделать неуверенный шажок с проторенной дороги. Будто загипнотизировали (хотя Авдотья таких слов не знала и не использовала). Она помнила странные чавкающие и лакающие звуки. Помнила стремительное движение в темноте. Помнила неприятное хлюпанье под ногами. И наконец, помнила жуткую картину, открывшуюся ей за углом. В милосердной полутьме, надо сказать. При свете вид был бы куда ужаснее. Дальше память ее покинула.

Околоточный надзиратель Кудряшов, блюститель закона – молодой, но уже опытный и уважаемый, – прибыл на место преступления спустя сорок минут после крика Макеевой. Первым свидетельством того, что дело его ждет не рядовое, был доктор, вызванный на осмотр трупа. Почтенный эскулап стоял, согнувшись в три погибели, опираясь на угол дома. Его просто выворачивало наизнанку.

В переулке Кудряшова встретил городовой, первым откликнувшийся на вопль Макеевой. В свете лампы вид он имел бледный, даже зеленоватый. «Видимо, доктор не первый, кого стошнило от вида покойника», – подумал околоточный.

– Федор Семенович, я такого в жисти своей не видал! – слегка дрожащим голосом отрапортовал городовой. – Доктор говорит, что даже хуже первого покойника, что мы на окраине нашли. Какая нехристь такое совершила?!

– Настолько плохо? – спросил Кудряшов.

– Лучше сами поглядите!

Околоточный поглядел. И лишь опасение потерять лицо перед младшим чином помогло ему проглотить комок, подступивший к горлу.

Как такового, тела жертвы в переулке не было. Повсюду валялись или свисали с заборов и ветвей деревьев его куски. Кто бы ни убил бедолагу, он проделал ужасающую работу. Кудряшову действительно не приходилось такого видеть – даже на войне, при всех ее зверствах. А главное он не мог понять, как человек физически может такое совершить.

– Что ж это такое-то, Федор Семенович? – спросил из-за спины городовой.

– Не знаю, – честно ответил околоточный. – Девка видела кого?

– Она от страха слегка умом тронулась! Грит… – Городовой замялся. – Глупость какую-то говорит!

– И все же? – потребовал Кудряшов.

– Да, грит, тот, что жмурика потрошил, завидев ее, сиганул мимо и на монастырскую стену запрыгнул! Здоровый такой еще, косматый…

Кудряшов обернулся в сторону улицы. Стена еле угадывалась в свете фонарей – не слишком высокая, но явно недостаточно, чтобы обыкновенный человек мог на нее запрыгнуть в один присест.

– Кто мертвец? – спросил Кудряшов.

– Да рази ж его разберет кто? – развел руками городовой.

Федор задумчиво кивнул и еще раз обозрел глухой переулок в свете лампы. Кровь была повсюду, словно на бойне. Околоточный в очередной раз почувствовал, как ужин просится наружу, но снова победил приступ тошноты. Его внимание привлекла глухая кирпичная стена, протянувшаяся вдоль переулка – красные разводы здесь были тоньше, чем по соседству. Он подошел ближе и поднял фонарь, чтобы лучше разглядеть находку.

К ужасу своему, Кудряшов понял, что кровь здесь не просто легла брызгами. Нет, кто-то старательно поработал, чтобы оставить на стене надпись огромными неровными буквами.

– Господи! – выдохнул за спиной городовой.

– «Блудный сын вернулся домой», – вслух прочитал Кудряшов.

– Это что ж значит, Федор Семенович?

– Значит, беда пришла в Смоленск, – мрачно ответил околоточный.

Смоленск, июнь 1881 года

До самого последнего момента, пока из-за поворота не показались знакомые ворота, а за ними – белоснежный дом с двумя флигелями, Владимир Корсаков ожидал худшего. Кошмары, преследовавшие его уже много месяцев, рисовали одну и ту же картину: