И тут Филипп, который все это время неотрывно изучал показания на одном из экранов, вдруг выпрямился. Его глаза расширились.

— Ваше Величество… — голос сорвался, он откашлялся, пытаясь совладать с собой. — Ваше Величество! Илья Григорьевич! Смотрите!

Мы оба повернулись к монитору, на который он указывал. ЭЭГ — электроэнцефалограф, регистрирующий электрическую активность мозга.

Последний час там были только медленные, хаотичные, пологие волны. Дельта-ритм глубокой комы. Мозг в спячке, на минимальном энергопотреблении.

Но сейчас… сейчас что-то изменилось.

Среди хаотичных, медленных волн начали появляться другие. Более быстрые, более организованные, ритмичные. Сначала одна, потом две, потом целая серия, похожая на веретено.

Не может быть. Альфа-ритм. Ритм бодрствования. Это… это как увидеть росток, пробившийся сквозь толщу асфальта. Как услышать пение птиц посреди выжженной пустыни. Это невозможно. Но это происходит.

— Это… — Филипп сглотнул, его адамово яблоко дернулось. — Это альфа-ритм. Восемь-двенадцать герц. Ритм спокойного бодрствования.

— Что это значит? — Император вцепился в спинку кровати так, что костяшки побелели.

— Это значит, — я медленно выдохнул, не веря собственным глазам, — что ее мозг просыпается. Она еще не открыла глаза, возможно, еще не осознает себя, но… ее сознание возвращается. Оно пробивается сквозь кому.

На экране альфа-волны становились все четче, все стабильнее. Как радиосигнал, который наконец-то пробился сквозь помехи и эфирный шум.

Фырк на моем плече тихо, судорожно всхлипнул.

— Двуногий… смотри…

Я перевел взгляд на Ксению. И замер.

Ее ресницы дрогнули. Едва заметно, как трепет крыльев ночной бабочки. Потом еще раз.

Веки приподнялись на миллиметр, показывая тонкую полоску радужки. Закрылись. Снова приоткрылись, уже шире.

Она не проснулась. Еще нет. Но она уже была в пути. Она возвращалась к нам.

— Пап.

Я не услышал, я почувствовал это слово. Не «дядя Саша». Не «Ваше Величество». Пап. Простое, детское слово, которое в этот момент было сильнее всех императорских указов и гильдейских уставов. Слово, которое вернуло отца его дочери, а дочь — ее отцу.

Ее бескровные губы едва заметно шевельнулись.

— Пап? — прошептала она. Тихо, почти беззвучно, но в оглушающей тишине палаты это прозвучало как выстрел. — Папа… где… я?

Император Всероссийский, самодержец ста пятидесяти миллионов подданных, покоритель половины Европы, человек, чьего взгляда боялись короли и генералы, рухнул на колени у кровати своей тайной дочери. Он взял ее безжизненную руку в свои, прижал к губам и заплакал.

Не как Император. Как простой, смертный, безмерно уставший и безмерно счастливый отец.

Я видел, как губы Ксении еще раз шевельнулись, словно она хотела сказать что-то еще. Но силы покинули ее. Веки медленно, плавно опустились, как занавес в конце спектакля. Дыхание из рваного, поверхностного стало глубоким, размеренным. Грудная клетка поднималась и опускалась с метрономной точностью.

Император вцепился в ее руку обеими ладонями, словно боялся, что она растворится в воздухе. Костяшки его пальцев побелели от нечеловеческого напряжения.

— Ксюша? — его голос сорвался на панический шепот. — Девочка? Не уходи! Пожалуйста, не уходи снова!

Паника. Он только что вернул ее и тут же боится снова потерять. Он не видит мониторы, не слышит ровный ритм сердца. Он видит только закрытые глаза. Сейчас он не Император. Он просто отец. Испуганный до смерти отец.

Филипп Самуилович положил руку ему на плечо. Крепко, уверенно. Заземляя. Он единственный кому можно было так сделать из присутствующих.

Я делал так сотни раз с обезумевшими от горя родственниками пациентов. Только обычно я говорил совсем другие слова.

— Ваше Величество, — мой голос прозвучал спокойно, ровно, как голос пилота, объявляющего о зоне турбулентности. — Все в порядке. Это не кома. Это физиологический сон. Ее мозг перегружен событиями последних часов. Он делает единственное, что сейчас правильно — уходит в защитный режим восстановления.

Император медленно повернул ко мне лицо. В его серых глазах плескался ужас вперемешку с отчаянной, цепляющейся за соломинку надеждой. Коктейль, который я видел слишком часто.

— Вы… вы уверены?