— Да.

Слово прозвучало оглушительно в наступившей тишине.

Император отшатнулся от окна, как от удара. Его рука метнулась к стене, пальцы вцепились в подоконник до хруста. Филипп Самуилович бросился к нему, но Александр остановил его резким, почти грубым жестом.

— Простите… — голос хриплый, сорванный. — Простите. Я просто… я уже не надеялся услышать это слово. Столько отказов. Столько «невозможно»…

Он с усилием выпрямился, силой воли собирая себя по частям. На моих глазах измученный отец снова надевал непроницаемую маску Императора.

— Вы не представляете, через что я прошел за эти два года. Пятый целитель сказал мне тогда: «Ваше Величество, за эту операцию не возьмется никто. Даже если будет просить сам Император». И знаете что? Старый хрыч оказался чертовски прав.

Александр прошелся по комнате.

— Я умолял! Я, Император Всероссийский, стоял на коленях в кабинете академика Грушина! А он: «Я хирург, а не палач». И вышвырнул меня, как мальчишку! Утрирую, конечно, но суть ясна.

— Профессор Печерский был вежливее. Выслушал, посмотрел снимки, покачал головой. «Это не операция, это эвтаназия с мучениями. Девочка умрет на столе, и это будет милосердием по сравнению с альтернативой». Предложил морфий. Большие дозы. Чтобы конец был легким.

Он остановился у окна, прижал ладонь к стеклу. На холодной поверхности остался влажный отпечаток — ладонь вспотела.

— Я предлагал деньги. Миллионы. Десятки миллионов. Титулы — хотите стать князем? Пожалуйста! Графом? Без проблем! Землю, дворцы, власть — все, что угодно! Знаете, сколько согласились?

Пауза. Я молчал, давая ему выговориться.

— Один. Молодой хирург из Швейцарии. Доктор Хансруди Кеммерер. Восходящая звезда, амбициозный, жадный до славы. Согласился за пятьдесят миллионов франков. Приехал, посмотрел снимки…

Император усмехнулся. Горько, зло.

— Посмотрел и сказал: «Извините, я думал, это обычная глиома. А это… это я не трону даже за все золото мира. Я хочу войти в историю как великий хирург, а не как убийца». И уехал. В тот же день.

Теперь я понимал глубину его отчаяния. Когда даже деньги и власть бессильны. Когда твое положение ничего не значит перед лицом неумолимой болезни.

— А знаете, что самое страшное? — Александр повернулся ко мне. — Я начал ненавидеть их. Всех этих лекарей с их «этикой», «клятвой Гиппократа», «не навреди». Трусы! Все они трусы, прячущиеся за красивыми словами!

— Они правы, — сказал я спокойно.

Он дернулся, как от удара:

— Что?!

— Они правы. С точки зрения классической медицины это действительно невозможно. Это не трусость, это здравый смысл. Опухоль расположена там, где проходят все жизненно важные пути. Тронешь — и человек мертв. Или хуже — овощ на аппаратах.

— Но вы же согласились!

— Потому что я не классический лекарь. У меня есть то, чего нет у них. И я готов рискнуть. Но это именно риск, а не гарантия.

— Вы — моя последняя надежда, Илья Григорьевич.

Он произнес это так тихо, что я едва расслышал.

— Последняя. После вас… после вас остается только сидеть рядом с ней и смотреть, как она угасает. День за днем. Час за часом. Видеть, как свет в ее глазах тускнеет. Как она перестает улыбаться. Как перестает надеяться. Как перестает бороться. А потом однажды утром…

Он осекся. Сглотнул. Адамово яблоко дернулось.

— Однажды утром я приду, а она уже не проснется. И я буду знать, что не сделал все возможное. Не нашел того единственного безумца, который попытался бы.

Тишина повисла в комнате.

— Двуногий, — прошептал Фырк. — Он на грани. Еще чуть-чуть — и сломается. Даже императоры не железные. Особенно когда речь о детях.

Бурундук был прав. Я видел эти признаки сотни раз. Родители у постели умирающих детей. Сначала отрицание, потом гнев, потом торг, потом депрессия… Император застрял где-то между торгом и депрессией. Опасное состояние. Могло качнуться в любую сторону.

— Я понимаю, Ваше Величество, — сказал я, стараясь говорить твердо, но не жестко. — И я сделаю все возможное. И невозможное тоже попытаюсь. Но…

— Но? — он напрягся, как струна перед разрывом.

— У меня есть условия.

— Все, что угодно!

Слова вырвались мгновенно, как пробка из бутылки шампанского. Даже не дослушав, даже не узнав, что именно я хочу. Готовность отдать все — признак полного отчаяния.

— Любые условия! Хоть полцарства! Хоть все царство! Хотите дворец? Будет дворец! Титул? Какой пожелаете! Деньги? Сколько унесете!

Он говорил быстро, захлебываясь словами, и я понимал — передо мной не Император, а отец, готовый на все. На что угодно. Продать душу дьяволу, если потребуется.