Неволин встал. Медленно, с усилием, словно его суставы заржавели. Стаканчик в его руке мелко, заметно дрожал.

— Я должен кое-что сказать.

Все замерли. Даже Доронин оторвался от своих чертежей. Академик Неволин, живая легенда нейрохирургии, монумент академического высокомерия, хотел что-то сказать.

Что сейчас будет? Новый разнос? Обвинения? Или… что-то другое? Я видел, как он плакал. Но признает ли он это перед всеми? Человек его статуса, его гордыни…

Он повернулся ко мне. В его глазах было что-то, чего я никогда там не видел. Нечто похожее на смирение.

— Разумовский, — начал он. Голос был хриплым. Он остановился. Сглотнул. Начал снова. — Илья Григорьевич, я был неправ. Полностью. Абсолютно. Категорически неправ.

Тишина в ординаторской стала осязаемой. Даже гудение вентиляции, казалось, замолкло, прислушиваясь.

— Я вел себя как старый, самовлюбленный индюк, — продолжил он, глядя мне прямо в глаза. — Застрявший в прошлом веке. Уверенный, что знает все. Что молодые лекари не могут научить его ничему новому.

Он сделал паузу. Отпил коньяк. Поморщился — не от вкуса, а от горечи собственных слов.

— То, что вы сделали сегодня… это выходит за рамки медицины. Это больше, чем хирургия, чем наука. Это… искусство. Нет, даже не искусство. Это чудо.

Голос дрогнул на последнем слове.

— Я проводил операции сорок три года. Тысяча пятьсот тридцать семь операций на головном мозге. Я думал, что видел все. Что знаю все. Что какой-то молодой парень не сможет меня удивить.

Он снова посмотрел мне в глаза, и в его взгляде больше не было презрения. Только усталость и что-то еще. Уважение?

— Я был дураком. Старым, упрямым дураком. И я… — голос сломался совсем, перешел в хриплый шепот. — Я горжусь, что был свидетелем вашего триумфа. И частью вашей команды. Пусть недостойной частью. Вы не просто хирург, Разумовский. Вы — гений. И я прошу прощения. За все. За каждое язвительное слово, за каждый презрительный взгляд. Простите этого старого дурака.

Он поднял свой дрожащий пластиковый стаканчик.

— За вас. За того, кто сделал невозможное.

И выпил залпом, как дешевую водку.

Повисла тишина. Неловкая, тягучая, звенящая. Никто не знал, что сказать. Академик Неволин, монумент гордыни, человек-скала, только что публично покаялся. Это было как увидеть, как Эверест кланяется маленькому холму.

Астафьева медленно встала. Сняла очки, принялась их протирать — но все видели, что она просто вытирает слезы.

— Я тоже, — сказала она тихо. — Я думала, вы безумец. Мальчишка, начитавшийся фантастических романов. Но вы… вы видите то, чего не видим мы. Видите насквозь. Как будто у вас рентген вместо глаз.

Доронин подскочил, едва не пролив свой коньяк.

— Крио-режим! — выкрикнул он, и в его голосе звенел чистый, детский восторг. — Гениально! Почему я сам не додумался? Термоабляция разрушает клетки, выпускает токсины! А криоабляция — замораживает их! Запирает токсины внутри! Это же революция! Новая парадигма в нейроонкологии!

Матрона Егоровна фыркнула — ее фирменный звук, который мог означать что угодно, от презрения до восхищения.

— Мальчишка сумасшедший, — проворчала она, но я увидел, как уголки ее губ тронула улыбка. — Но руки золотые. И голова на месте. Хотя иногда кажется, что она у тебя не оттуда растет.

Это был высший комплимент. Не «гений», не «чудотворец». Просто «руки золотые». От Матроны Егоровны, это звучало как посвящение в рыцари.

Артем поднял свой стаканчик.

— За команду! — сказал он громко, нарушая тишину. — За невозможное, ставшее возможным! За то, что мы это сделали!

Все чокнулись. Пластик о пластик — глухой, невыразительный звук. Но искренность этого момента компенсировала все.

Выпили. Коньяк обжег горло и растекся теплом по груди. Хороший коньяк. Правильный для такого момента.

Все расселись кто где. Атмосфера изменилась, напряжение спало. Начали говорить — тихо, устало, но с воодушевлением. Вспоминали моменты операции. Каждый — свой момент ужаса. Свой момент триумфа.

— Когда монитор показал прямую линию, я думал — все, — говорил Артем, качая головой. — Конец. Мы ее потеряли.

— А потом этот золотой свет… — Астафьева покачала головой, ее научный скептицизм давал трещину. — Я до сих пор не верю. Это было реально? Или массовая галлюцинация?

— Реально, — твердо сказал Доронин. — Я видел показания приборов. Время внутри операционного поля текло иначе. Это невозможно объяснить классической физикой, но это было.