Я действительно обдумывал логистику, просто не ту, о которой он подумал.

Фырк материализовался на моем плече — взъерошенный, нервный, его усики подергивались как сейсмограф перед землетрясением.

— Двуногий, ты что, серьезно думаешь показать этому психу комнату профессора?! — мысленно взвизгнул он. — Ты совсем башкой тронулся?! Это все равно что дать обезьяне гранату!

Нет, комнату я ему не покажу. Никогда. Но тетрадь… Формула слишком сложна. Я буду отгадывать значения этих сказочных аллегорий до второго пришествия…

А время тикает. Тридцать семь часов. Каждая упущенная минута — может обернуться миллионами погибших эритроцитов в теле маленького мальчика.

— Слушай, Фырк, — мысленно обратился я к Фырку, стараясь не изменяться в лице. — Ситуация критическая. Без помощи Серебряного и его связей мы не успеем расшифровать формулу и найти компоненты. Можно показать ему тетрадь? Только тетрадь.

— НИ ЗА ЧТО! — взвизгнул Фырк так громко, что я едва удержался от вздрагивания. — Этот фокусник-душегуб использует знания профессора в своих темных делишках! Представь, что будет, если убийца-менталист получит формулу биологического оружия!

— Фырк, послушай, — мой мысленный голос стал жестким, обрывая его истерику. — Речь идет не о политических интригах или власти. Речь о жизни шестилетнего мальчика! Мишка Шаповалов умирает прямо сейчас, в реанимации, подключенный к ЭКМО, который превратился в орудие убийства. И еще тысячи людей по всему городу. У нас тридцать семь часов. Тридцать семь! Нет времени на твою паранойю.

Фырк заметался по моему плечу — прыгал с плеча на голову, с головы на другое плечо, явно борясь сам с собой.

Преданность памяти профессора против отчаянной необходимости спасать живых. Маленький пушистый комок метафизической агонии.

— Ладно… — наконец выдохнул Фырк, и в его писклявом мысленном голосе слышалась настоящая боль. — Черт с тобой, двуногий упрямец. Показывай тетрадь. Но ТОЛЬКО тетрадь! Ни слова о комнате! Ни намека! Если спросит, где нашел — скажешь, что в общем архиве валялась. Между отчетами о расходе бинтов за тысяча девятьсот девятнадцатый год и накладными на поставку морфия. Понял?

— Спасибо, пушистый параноик, — сказал я ему мысленно. — Знаю, как тебе тяжело. Но это необходимо.

Я повернулся к Серебряному, стараясь выглядеть так, будто только что принял взвешенное и абсолютно логичное решение. А не заключил сделку с собственной совестью.

— Пойдемте. Нам нужно место для спокойной работы.

— Куда именно? — Серебряный чуть наклонил голову, и этот жест напомнил мне хищную птицу, изучающую потенциальную жертву с высоты. Он явно почувствовал перемену в моем настроении.

— Ординаторская хирургии. В это время там пусто — все врачи либо на обходах, либо в операционных. И там есть большой стол для документов.

И главное — это нейтральная территория. Не моя, не его. Никаких скрытых преимуществ ни для кого.

Мы молча прошли на второй этаж. Коридоры уже наполнились больничной симфонией — скрип колес каталок, звон металлических лотков, приглушенные голоса медсестер.

Где-то надрывался телефон, из палаты доносился надсадный кашель. Обычный день в больнице. Рутина жизни и смерти.

Никто из этих людей — санитарок, драящих полы, медсестер, раздающих таблетки, пациентов, ковыляющих в туалет, — не знает, что мы несем в руках ключ к спасению города.

И пусть так и остается. Неведение — благо. Паника — худший враг в кризисе, она распространяется быстрее любого вируса. Через пять минут мы зашли в ординаторскую.

— Уютно, — прокомментировал Серебряный, брезгливо осматривая обстановку. Он провел пальцем по спинке стула. — Прямо чувствуется атмосфера великих медицинских открытий.

— Не нравится — можете подождать снаружи, — сурово сказал я, чувствуя, как раздражение начинает брать верх над усталостью.

— О нет, я останусь, — он улыбнулся одними уголками губ. — Слишком интересно, какие секреты прячет наш загадочный господин лекарь Разумовский.

Проницательная сволочь. Он чувствует, что я что-то скрываю.

Менталисты, как я успел понять, не читают мысли напрямую без физического контакта. Но эмоции, микровыражения лица, язык тела, малейшие изменения ауры — все это открытая книга для опытного наблюдателя. А он был не просто опытным, он был гением в своем деле.