Шрифт:
И вот хищник тискает ее, лениво и довольно, не спеша жрать.
Потому что кайф же, невероятный, болезненный, растянутый во времени и пространстве кайф…
И даже в ее стыдливости и сопротивлении — кайф.
Наслаждение, кристальное и чистое.
— Ты — вкусная, — шепчу я, отрываясь от розовых подрагивающих губ и скользя раскрытым ртом по шее, прихватывая полупрозрачную мочку ушка. Оля дрожит податливо, и я снова умираю, сдерживая в себе зверя из последних сил.
Мазохи-и-изм-м-м… М-м-м… Какой ты можешь быть сладкий, оказывается…
Какое может быть невероятное удовольствие вот так, насильно, тормозить себя, растягивать…
Вот только на ночь меня не хватит.
Не железный.
И не правильный нихера.
Если она продолжит так сладко трепыхаться в моих руках, то… То первый раз ее точно случится здесь, в поезде.
Не надо было ее на коленки затаскивать.
Но как не затащить?
Невозможно же!
— Мне стыдно… — шепчет она, — так нельзя… Я тебя вообще не знаю… А ты меня…
— Ты меня знаешь, — отвечаю я ей, — я — твой парень.
Оля замирает, напряженно вслушиваясь в мои слова.
Они… Странные, да. И, наверно, преждевременные. Но мне хочется их сказать. И очень-очень хочется, чтоб она поверила.
— А ты — моя девочка, — продолжаю я логическую цепочку правильных слов.
— Да? — она медленно поднимает на меня взгляд.
И я тону в ее невероятных глазах.
Зачарованный, заторможенно, но очень уверенно киваю.
— Да.
— Но так не бывает… — шепчет она, а в глазах загораются робкие огоньки надежды.
Ей очень хочется мне верить.
А мне очень хочется, чтоб она поверила.
— Бывает, — уверяю я ее в том, во что сам бы еще день назад не поверил. — Бывает.
— А с тобой было?
— Нет. Никогда. Сейчас — впервые.
— И со мной… Впервые.
Она так наивно верит сейчас мне.
И я наклоняюсь, тяну ее на себя и целую снова.
В конце концов… Почему бы и нет?
Сейчас я искренен.
Перестаю ее целовать, выдыхаю, пытаясь успокоить не понимающее, что ему сегодня не обломится ничего, кроме мучительно-сладкого петтинга, тело.
Укладываю Олю на себя, сползаю ниже по сиденью, расставляю пошире ноги, поправляю плед так, чтоб скрыть свою птичку целиком, только пушистую макушку оставить свободной.
— Спи, — шепчу ей, — спи…
— А ты? — она и в самом деле зевает, сонная уже, измученная.
Конечно, столько всего случилось за этот день! Устанешь тут…
— И я…
Это я вру, конечно.
Для того, чтоб задремать, мне надо держаться подальше от ее такого отзывчивого к моим рукам тела.
Но это как раз из разряда невозможностей.
Ничего… Пусть так…
Это — тоже кайф…
Муторный, болезненный, но такой, такой…
Оля спит уже, доверчиво прижавшись щекой к моей груди, а я все не могу руки успокоить. Все глажу ее, скольжу по голым ногам, спине, мягко трогаю грудь, бедра. Шелковая кожа под моими ладонями нагревается, такая чувствительная, такая нежная…
Щеки Оли розовеют, она во сне неосознанно, чисто на инстинктах, прогибается, мягонько ерзая по мне.
Откидываюсь бессильно затылком на спинку сиденья, прикрываю глаза.
О-о-о… Какое мучение… Какой кайф…
Так долго еще до рассвета…
Так хорошо, что так долго…
10. Оля. Ты меня найдешь?
— Хочешь еще печенье?
У меня последняя заначка, обычное печенье “К чаю”, купленное дедом специально в дорогу. В пачке девять штук. Две из них я съела, четыре — Сава. И, судя по голодному взгляду, явно не против и остальное умять.
— Нет, это твое, — решительно отказывается он, но я настойчиво пихаю ему в руки упаковку.
— Не хочу.
Реально не хочу, в горло ничего не лезет.
И напряжение такое по всему телу, что просто ужас. Так бывает, когда понимаешь, что неизбежное вот-вот наступит. Что считанные часы, а то и минуты, остались до чего-то серьезного. До какого-то очень-очень важного события в твоей жизни.
Все внутри скукоживается в одну горячую точку, прямо в центре груди. И ни вздохнуть, ни выдохнуть.
У меня с самого утра такое.
С того самого момента, как проснулась в объятиях Савы.