А вот с хозяйским ротвейлером пришлось повозиться: преданный Мент ни за что не хотел пускать незваных гостей в директорский кабинет. Он бесновался, злобствовал, истекал слюной, и лишь газ из баллончика пресек его агрессивность. От души избив пса, рассерженные мусора бросили его в подсобку, где хранились швабры и ведра.

Оперативно-следственные действия, сопровождаемые мелодичными матерными переливами, продолжались в ресторане до позднего вечера. Правоохранителей интересовало абсолютно все: бытовки, холодильники, стеллажи для продуктов. Они заглядывали в шкафы, в ящики письменных столов и мусорные баки. Даже содержимое поварских чанов – и то не укрылось от их внимания.

Подвал со сложенным вдоль стен ресторанным барахлом не вызвал у ментов никакого интереса. Равнодушно осмотрев сквозь решетку колченогую мебель, разбитые морозильники да ящики с некомплектной посудой, они разочарованно поднялись по лестнице в хозяйственный дворик, где стоял милицейский «уазик» в полной боевой раскраске.

В зарешеченном окошке задней дверки уже маячило бледное, залитое кровью лицо директора «Золотого дракона». После побоев он немного пришел в себя, однако явно не осознавал всей серьезности произошедшего.

Спустя полчаса бывшего опера волокли по ступенькам горотдела. Во время обыска в ИВС Голенков попытался встать в позу – мол, может быть, объясните причину задержания? И вообще – я ваш коллега, пусть даже и бывший… Так что законы знаю!

Прапорщик, оформлявший Эдика, тоже знал законы. А потому «объяснение причин» произошло в классических милицейских традициях. Обрезком резинового шланга Эдику от души промассажировали эрогенные зоны, после чего спросили: все ли понятно или еще объяснить?

Ночь бывший милиционер провел в одиночной камере, на деревянном помосте у шершавой стены. Его одолевали голодные насекомые. Характерный запах «хаты» напоминал наслоения писсуаров вокзального туалета. Голенков был настолько обескуражен, что даже не мог мало-мальски собраться с мыслями. На первый допрос его вызвали лишь после обеда, когда воля подпольного миллионера была подавлена окончательно.

– Сам начальник горотдела будет допрашивать, – доверительно сообщил сержант-конвоир. – Полковник Коробейник…

– Кто, кто? – Эдуард Иванович не поверил своим ушам. – Полковник? Он ведь подполковник, ОБЭПом командует.

– Позавчера приказ подписали о назначении… По третьей звезде получил. Юрий Васильевич всю ночь квасил по-черному, и сейчас с бодуна, злой, – продолжал словоохотливый сержант, ведя Голенкова знакомыми коридорами. – Так что ты лучше сразу колись, подписывай, чего он захочет. А то отпрессует – свои не узнают!

Остановившись перед дубовой дверью, где в бытность Эдика капитаном Угро действительно заседал начальник ГУВД, конвоир постучал.

– Да… – послышался из-за двери знакомый голос, и только теперь бывший опер вспомнил, что вчера этот же голос скомандовал капитану-гориллоиду из ОМОНа – мол, выметайтесь, у меня в ресторане оперативно-следственные действия.

– Задержанный Голенков по вашему приказанию доставлен! – доложил сержант.

– Давай его сюда…

Открыв дверь, сержант впихнул Эдуарда Ивановича в кабинет.

За начальственным столом восседал Юрий Васильевич Коробейник. Новенькие полковничьи погоны и густой запах перегара свидетельствовали, что сержант-конвоир не соврал. Переведя взгляд влево, к окну, Голенков сперва не поверил увиденному. Зажмурился, прикусил нижнюю губу, открыл глаза… Поняв, что он не галлюцинирует, задержанный прислонился спиной к стене и слабо булькнул горлом.

У окна сидела Наташа. Голова ее была забинтована, под глазом чугунела огромная гематома… Однако сомнений быть не могло: это была действительно она.

– Что, муженек? Не ждал? – язвительно спросила «покойница», уставив на Эдика круглые злые глаза болонки.

Поднявшись из-за стола, Наташа коротко просеменила к задержанному и ловко влепила ему пощечину. По выскобленной щеке шлепнуло сыро и звучно.

– Ну ладно, Наташенька, ты ведь в милиции… Выяснение семейных отношений отложи лет на двадцать, – поморщился Коробейник.

– Да я его, подлеца… на парашу отправлю! Он у меня будет в ногах валяться! Он мне всю жизнь исковеркал, я на него лучшие годы потратила! Пока он по тюрьмам да зонам прохлаждался, я его дочь воспитывала! А он, сволочь неблагодарная…

Наташа долго и нудно взывала к закону, требуя правосудия. Голенков смотрел на нее расширенными от удивления глазами – он явно не находил слов. Только теперь ему стала понятна Танина фраза: «Ты мне больше не папа, а я тебе не дочь!..» Стало быть, дочь и жена виделись накануне.