– Чуть больше десяти тысяч лет, - ответил Зебедия.
– Плюс-минус пару тысяч. Это нетрудно, единожды научившись. А вот научиться действительно нелегко. Но этот Феникс удался мне лучше всего. Или я должен сказать, «на этот раз я лучше всего поджарил этого Феникса»?

– Твои годы!
– воскликнула Вирджиния Бут.
– Они сгорают, как старая кожа!

– Именно так, - признал Зебедия.
– Только надо привыкнуть к жару, прежде чем браться за еду. А то можно просто сгореть начисто.

– Почему же я не помнил этого?
– спросил Огастус Два-пера Маккой сквозь языки яркого пламени, плясавшие вокруг него.

– Почему я не помнил, что именно так уехал мой отец, и его отец, что они отправились в Гелиополис отведать Феникса? И почему я вспомнил об этом сейчас?

– Потому что с тебя, как старая кожа, слезают годы, - отозвался профессор Манделей. Он закрыл тетрадь в кожаной обложке, как только страница, на которой он писал, вспыхнула. Края тетради обуглились, но записи должны были остаться в целости.

– Когда сгорают годы, возвращаются потерянные в них воспоминания.

Сейчас, в волнах раскаленного воздуха, он казался менее бесплотным. И он улыбался. Еще никто не видел, как улыбался профессор Манделей.

– Так мы сгорим, и от нас ничего не останется?
– спросила раскаленная добела Вирджиния.
– Или сначала мы догорим до детства, потом - превратимся в призраков, ангелов, а потом придем снова? Какая разница! Красти, как весело!

– Возможно, - предположил Джеки Ньюхаус, - в соусе недоставало уксусу. К такому мясу явно надо подавать что-нибудь покрепче.

И он исчез, оставив после себя только едва различимый гаснущий след.

– Chacun a son gout , - произнес Зебедия Т. Крокастль (по-французски это значит «о вкусах не спорят»), облизал пальцы и покачал головой.

– Лучший из всех, - добавил он, с чувством крайнего удовлетворения.

– Прощай, Красти, - сказала Вирджиния. Она протянула раскаленную добела руку и крепко пожала темные пальцы Зебедии, задержавши ладонь на секунду, а может, на две.

А потом на заднем дворе кавы (или кофейни) Мустафы Штрогейма, что в Гелиополисе (который некогда был Городом Солнца, а теперь стал окраиной Каира) не осталось ничего, кроме белого пепла, поднятого налетевшим ветерком и осевшего, словно сахарная пудра или легкий снежок, и никого, кроме молодого человека с черными-черными волосами и ровными жемчужно-белыми зубами, снимавшего передник с надписью «Поцелуй повара!».

В горстке пепла в кирпичной жаровне шевельнулась крошечная золотисто-алая птичка, словно пробуждаясь от сна впервые в жизни. Она тоненько пискнула и посмотрела прямо на солнце - так ребенок смотрит на родителя. Она расправила крылья, словно высушивая их, а потом, собравшись с силами, взлетела прямо вверх, к солнцу, и никто не проводил ее взглядом - только молодой человек на заднем дворе кофейни.

У его ног лежали два длинных золотистых пера, покрытые пеплом, который когда-то был дощатым столом. Он поднял их, сдул с них пепел и почтительно спрятал во внутренний карман пиджака. Потом он аккуратно сложил передник и отправился в путь.

Холлиберри Два-пера Маккой была уже немолода, у нее уже были дети и уже появлялась седина в ее черных волосах, уложенных в пучок, в который были воткнуты два золотых пера. И сейчас еще было видно, что когда-то в этих перьях было что-то особенное, но очень, очень давно. Холлиберри была президентом Эпикурейского клуба, горстки богатых бездельников, много лет назад унаследовав этот пост от своего отца.

До меня доходили слухи, что эпикурейцы снова начинают роптать. Они заявляют, что уже все попробовали.

На краю кладбища была похоронена ведьма; это все знали. Сколько Ник себя помнил, мистрис Оуэнс говорила, чтобы он держался как можно дальше от этого места.

– Почему?
– спрашивал он.

– Ни одной живой душе там делать нечего, - объясняла мистрис Оуэнс.
– Сыро там, на том конце, того и гляди заболеешь. Болото, одним словом. Пропадешь, и вся недолга.

Мистер Оуэнс в своих ответах проявлял больше уклончивости и меньше фантазии.

– Нехорошее там место, - коротко заявлял он.

Само кладбище кончалось у подножия холма, под старой яблоней, и было огорожено проржавевшей железной решеткой с маленькими остриями по верхнему краю. За оградой же начинался пустырь, густо поросший крапивой и прочей никчемной травой, пробивающейся сквозь кусты ежевики и осенний сор, и Ник, мальчик в целом неплохой и весьма послушный, никогда не лазил за ограду, а только подходил к ней и смотрел сквозь прутья. Он понимал, что ему чего-то не договаривают, и это раздражало его.