Шрифт:
Он потер ткань пальцами. Погиб его отец, когда заполыхала эта ткань! Сгорел заживо, как пылающий факел, среди красных и белых китайских пионов. И нет его больше, веселого и доброго, щедрого и безвольного! И никого он больше не будет раздражать, и никто больше не побеспокоится о нем! А его мать, перебинтованная, неподвижная, погруженная в тишину и собственные раздумья! Она, казалось, не осознала еще происшедшей трагедии: а может быть, она казнила себя, что приехала сюда – ведь она так этого не хотела! Фрэнсис снова и снова возвращался к мысли, что приехала-то она из-за него.
Дождь намочил его. Он долго стоял, не обращая внимания на то, что промок, и плакал под этим теплым тихим дождем.
Глава 16
Позже какой-нибудь журналист или публицист, скажем, Кэт Трэбокс или кто-нибудь другой, опишет происшедшие события красочно и образно, представив их как серию потрясений, нарушивших в эти несколько дней мирное течение жизни. Сначала всех потрясла гибель невинных людей в Элевтере, а позже – кровавые столкновения полиции с гражданским населением. А павший парнишка-солдат, сраженный случайной пулей? Может быть, впервые он уехал так далеко из родной Англии! Но больше всего поразила глубина и сила гнева, ненависти.
Крейсер стоял в порту как гарант безопасности. Порядок был восстановлен, ликвидированы последствия погромов, и люди продолжали работать. Прохожие, как и раньше здоровались и отвечали на приветствия друг друга. Но кто знал, какие чувства – негодования, гнева – скрывали эти мирные улыбки!
Фрэнсис не замечал и не осознавал происходящее. Определенные процедуры, инстанции, службы – словно в тумане он прошел через все это. Заупокойная служба – похороны без тела покойного, потом больница. Встреча с напуганной Марджори, рыдающей, но находящей утешение в заботах о новорожденной. А дальше по коридору – его мать; она самоотверженно борется за выживание, физическое и моральное, оправляется от ожогов и горя утраты. Большую часть времени он проводил дома, заточив себя в библиотеке, погружаясь в печаль и скорбь, которые, казалось, только и ждут подходящего момента, чтобы наброситься на него, схватить и поглотить, обволакивая его своими воздушными одеяниями.
Однажды его навестила Кэт.
– Любимый мой! – сказала она.
Он положил голову ей на грудь. Она легонько взъерошила его волосы.
– Что я могу сделать? Как мне помочь тебе, дорогой?
– Останься. Побудь со мной!
– Да, да. Хорошо, я останусь.
Он открыл глаза и увидел ее грудь. Шея и предплечья были багровые.
– Ты обгорела на солнце, – пробормотал он.
– Я полола. Надо было одеть кофту.
Он поднял голову, внимательно посмотрел на ее лицо.
– Ты устала, совсем не думаешь о себе!
– Да нет, я не выспалась. Как я могла спать, когда узнала о твоем несчастии!?
Он увидел тревогу в ее глазах, темных, темных до синевы, цвета печали, цвета боли!
– Ты любишь меня, – он сказал это, будто сделал открытие. – Ты любишь меня!
Она судорожно глотнула.
Никогда в жизни он не был так близок с другим человеческим существом. Так, что мог ощущать и чувствовать ее каждой клеточкой своего тела. И появившееся вдруг страстное желание – вот уж чего меньше всего можно было ожидать при данных обстоятельствах – разрывало его на части.
Он встал и закрыл шторы. Стены комнаты окрасились в зеленоватый цвет. Комната погрузилась в полумрак и лесную прохладу.
– Ложись, – сказал он. – Снимай платье.
– Как? Сейчас? Здесь?
– Да. Я закрою дверь.
Он не мог заниматься любовью с нею больше нигде в этом доме. Что-то останавливало его. Природная утонченность, излишняя щепетильность не позволяли ему делать это в любой другой комнате, так как они принадлежали Марджори: их касалась ее рука. Казалось, они сохраняют ее присутствие, будто бы она сама находится в этих стенах. Он не мог поступить так: это было бы непорядочно по отношению к Марджори, Кэт, к нему самому. Но эта комната – библиотека – была его, и только его! И только они вдвоем – он и Кэт – находились в этой комнате!
Она была его спасением. Она залечивала его раны.
Потом они лежали и молчали. Потолок казался уже не белым, а светло-серым.
– Уже поздно, – сказала Кэт.
Она оделась, открыла шторы; в комнате стало светло. Фрэнсис выглянул из окна. Наваждение и страх исчезли. Спокойный безмятежный день, зелень деревьев…
– Ты знала, ты почувствовала, что нужна мне? – спросил Фрэнсис.
Улыбка тронула ее губы, но тут же исчезла. Лицо ее стало печальным.
– Что с тобой? – воскликнул он.
Он с трудом расслышал ее ответ, так тихо говорила она.
– Я вдруг почувствовала, что я виновата. Сама не знаю почему. Я никогда не испытывала ничего подобного. Думаю, что все это из-за дома. Будто я нахожусь в ее доме.
Его охватил гнев. Почему они должны бояться и стыдиться чего-либо? Он не знал, что сказать.
– Ты… ты понял, что я хотела сказать, Фрэнсис?
– Не знаю. Думаю, что да. Не знаю.
Он открыл дверь в кабинет, взял бутылку из бара.
– Хочешь? Это тебя успокоит.