89

подписано:ista lifera similiter est certissime probatum est1). Такимъ образомъ, выраженіе probatum est первоначально не входило въ заговоръ, а было только помткой въ конц его, означавшей, что средство врно, испытано.

Теперь нсколько словъ о самомъ язык заговоровъ. Прежде всего остановлюсь на одномъ интересномъ пріем, довольно часто употребляющемся въ заговорахъ. Онъ собственно относится не только къ языку, но и къ конструкціи заговора, и потому можетъ служить переходомъ отъ послдней къ первому. Я имю въ виду своеобразное употребленіе эпитетовъ, встрчающееся почти исключительно въ эпическихъ заговорахъ. Пріемъ этотъ я назову пріемомъ „сквозныхъ симпатическихъ эпитетовъ“. Прилагательное „сквозной“ указываетъ на способъ употребленія эпитета. Онъ проводится сквозь весь заговоръ, прилагаясь къ каждому встрчающемуся въ немъ существительному. Прилагательное „симпатическій“, какъ увидимъ, указываетъ на характеръ эпитета и психологическую основу, изъ которой онъ выросъ, оказывающуюся тождественной съ психологической основой симпатическихъ средствъ народной медицины и магіи. Какъ симпатическое средство, такъ и эпитетъ обыкновенно выбирается по какой-нибудь ассоціаціи съ тмъ явленіемъ, на которое заговоръ направляется. Напримръ, больной желтухой долженъ пить воду изъ золотого сосуда или изъ выдолбленной моркови. Съ болзнью ассоціируется желтизна золота и сердцевины моркови. Точно такъ же и въ заговорахъ. Въ заговор на „остуду“ между двумя лицами является эпитетъ „ледяной“. Въ заговор отъ опухоли — „пустой“. Примры:

„Изъ-пидъ каменои горы выйшла каменна дивка въ камъяну дійныцю камъяну корову доіты. Такъ якъ зъ каменои коровы молоко потече, такъ щобъ у N. кровъ потекла“2).

Нмецкій заговоръ противъ рожи:

Ich ging durch einen roten Wald, und in dem roten Wald, da war eine rote Kirche, und in der roten Kirche, da

90

war ein roter Altar, und auf dem roten Altar, da lag ein rotes Messer. Nimm das rote Messer und schneide rotes Brot1).

Въ сборник Ветухова довольно много такихъ заговоровъ. Въ сербскихъ заговорахъ тамъ, напр., попадаются эпитеты: „желтый“, „синій“, „красный“2). Сквозной эпитетъ „черный“ проведенъ чрезъ латышскій заговоръ отъ родимца3).

Что касается самаго языка заговоровъ, то это вопросъ очень сложный, требующій тщательнаго спеціальнаго изученія. Характеръ языка, характеръ синтаксическихъ оборотовъ, характеръ эпитетовъ, сравненій, діалектическія особенности, встрчающіяся иностранныя слова, все это можетъ пролить нкоторый свтъ на то, въ какой сред и мстности культивировались заговоры, отъ какого народа къ какому переходили. По эпитетамъ иногда можно опредлить, если не время возникновенія, то по крайней мр иногда довольно отдаленную эпоху, про которую можно съ увренностью сказать, что въ это время данный заговоръ уже существовалъ. Я здсь только обращу вниманіе на то, какіе вопросы должны быть изслдованы въ первую очередь при изученіи языка заговоровъ. Прежде всего подлежитъ ислдованію взаимодйствіе двухъ стихій языка: церковной (у насъ — славянской, на Запад — латинской) и народной. Здсь на первый планъ выдвигаются заговоры молитвообразные и церковныя заклинанія. Громадное количество произведеній этого рода было создано духовенствомъ на церковномъ язык, а потомъ уже перешло въ языки живые народные. На переводахъ, конечно, остались слды оригинала, тмъ боле, что церковный языкъ не всегда былъ вполн понятенъ переводчику. Съ теченіемъ времени слды эти постепенно стирались, и текстъ все боле и боле приближался къ чистому народному языку. Однако для полнйшаго ихъ уничтоженія требовалось довольно много времени, такъ какъ ему мшало стремленіе

91

возможно точне исполнять заговоръ во всхъ случаяхъ примненія, чтобы не исчезла чудесная сила. „Говорю я азъ рабъ божій“… — такая формула могла переходить изъ устъ въ уста. Однако существованіе заговора на церковномъ язык, еще не можетъ говорить въ пользу происхожденія его изъ церковной среды. Особенно это относится къ заговорамъ эпическимъ. На Запад, напр., найдены одинаково древніе тексты латинскіе и народные съ одинаковымъ содержаніемъ. Отсюда длать выводъ въ пользу первенства латинскаго текста нельзя. Вполн возможно, что человкъ, записавшій заговоръ, взялъ его изъ преданія народнаго. Но, либо принадлежа къ духовному сословію, либо будучи начитанъ въ духовной литератур (a такіе-то именно люди въ первые вка христіанства славянскихъ и западно-европейскихъ народовъ и могли скоре всего оказаться записчиками), перекладывалъ на церковный языкъ. Такимъ образомъ, лингвистическое изслдованіе текстовъ остается здсь почти единственнымъ источникомъ, изъ котораго можно черпать доводы въ пользу первенства того или другого языка. Кром этого естественнаго смшенія языковъ было и умышленное макароническое. Образецъ такого заговора находимъ у Цингерле.

In nomine patris et fily et spiritus sancti amen. Ich peswer dich… слдуетъ часть нмецкая. Вторая часть латинская: Secundo te coniuro matricis dolor etc. Третья часть снова нмецкая: Czum dritten mal peswer ich dich u. s. w. Четвертая — опять латинская: Quarto coniuro te etc. За ней слдуетъ греческая: Ayos o theos, Ayos yskyros, Ayos atanatos eleyse ymas…1). Очевидно, авторъ хотлъ блеснуть ученостью. Но другое дло, когда въ текст попадаются мста такого рода: „облекуся воздухомъ и аеромъ“2). Въ нихъ приходится видть отголосокъ какой-то боле ранней формулы, гд безсмыслицы еще не было.

Изслдованіе языка заговоровъ отчасти показало бы, въ какой степени участвовалъ народъ въ созданіи заговоровъ, и что приходится отнести на долю духовенства. Та крайность, до какой дошелъ Мансикка, приписывая

92

духовенству созданіе всхъ эпическихъ заговоровъ, должна бы была потерпть сильное ограниченіе. Во многихъ случаяхъ въ пользу народнаго творчества говоритъ языкъ заговоровъ, который никакъ нельзя оторвать отъ языка народныхъ псенъ, сказокъ, былинъ и т. д. Между прочимъ вс сказочные элементы находятся и въ заговорахъ. Какъ на образецъ сходства языка былиннаго и заговорнаго можно указать на заговоръ, приведенный у Сахарова подъ № 32. Нкоторые заговоры своимъ языкомъ указываютъ на то, что они, если не родились, то по крайней мр культивировались въ сред высшаго сословія, боярства. Таковы — у Майкова № 41, у Сахарова № 3.

Примромъ чисто народнаго псеннаго языка можетъ служить заговоръ у Майкова № 8. Къ псн часто приближаетъ заговоръ то его свойство, что онъ сплошь да рядомъ выливается въ ритмическую форму, часто снабжается римой. Такимъ образомъ получается стихъ. Во многихъ случаяхъ граница между духовнымъ стихомъ и заговоромъ совершенно неопредлима. Вотъ какую „спасительную молитву“ (оберегъ) сообщаетъ Виноградовъ.

Этотъ же видъ заговора находимъ и на Запад. Таковы, напр., французскія les Or-`a-Dieu2). Въ другихъ случаяхъ заговоръ является прямо въ вид псни. Формальныя границы здсь также не установимы. Какъ, съ

93

одной стороны, близость заговора къ молитв дала поводъ нкоторымъ ученымъ предполагать, что заговоръ явился изъ молитвы, забытой и искаженной, такъ, съ другой стороны, близость его къ народнымъ пснямъ была отчасти причиною появленія теоріи Аничкова объ особомъ вид народнаго творчества — обрядовой псн-заклинаніи. На этомъ же основаніи, какъ мы видли, Эберманъ выдляетъ особый „народный“ періодъ въ исторіи заговора, находя, что заговоры этого періода должно разсматривать, какъ втвь народной поэзіи, близко соприкасающуюся съ псней. Мн еще дале придется имть дло съ этимъ вопросомъ, поэтому здсь я только ограничусь сообщеніемъ образца такого заговора-псни. Чтобы погода разведрилась, польскія двушки по вечерамъ поютъ: