Руставели. Два года назад у него в квартире появилась молодая жиличка, студентка Женпи, которая одним за одним родила мальчика и девочку и объявила, что дети от Хамзы. Он спрашивает у отца, что ему делать – Абдуллин не верит в свое отцовство. Валера ответил: "Дело твое".

После недолгих колебаний переводчик признает детей от жилички родными и дает им грузинские имена Шота и Тинатин.

Сам по себе Хамза тип малоинтересный, занудный, рассказывать о которых нечего, но так уж сложилось в дальнейшем, что упомянуть о нем необходимо.

Чтобы не оказаться не нужным родным, надо доказать, что ты нужен вне дома. Папа закончил перевод книги Озерова, но мама не давала ему покоя: "Ищи работу". Отец недоумевал. Вроде гнул спину на семью всю жизнь, да и заработал немало, а его вновь гонят на поиск добычи.

Матушке все мало.

Положение папы в доме поменялось. Если раньше он и подумать не мог, что мама может осмелиться когда-нибудь насмешничать над ним, то теперь привыкал к ее покрикиваниям. Она требовала от отца продолжать содержать давно уже взрослых детей, папа оправдывался: "У меня персональная пенсия", на что матушка пренебрежительно фыркала:

"Какие-то сто двадцать рублей".

Определенный резон в мамином надоедании имелся. Деньги, что лежали на сберкнижках, можно спустить быстро. И что тогда? Тридцать или сорок тысяч, которые имелись, нужны не на черный день или на сверхпокупку. На черный день за глаза хватит и двух тысяч. Эти деньги подпирали мамину уверенность в себе, ее право жить так, как ей хочется. Пропадут эти деньги, тогда и миф о маминой состоятельности рассеется в один день, а это уже хуже всего.

Если бы у отца была конкретная специальность, то подыскать работу может было бы и несложно. Такой специальности папа не имел и везде, куда бы не обращался к друзьям или знакомым, получал ответ: "Надо немногого подождать".

"Писатель оторвался от пишущей машинки и произнес:

– Что-то не идет, не пишется повестушка. Давненько я в народ не ходил, слова заповедного не слыхал. Эй, жена!

– Что тебе, дорогой?

– А ну принеси-ка мне мой командировочный тулуп.

– Далеко собрался-то?

– В народ пойду за заповедным словом.

– Надолго?

– Не знаю, не знаю. Может совсем в нем растворюсь.

– Ты там не больно-то растворяйся. У нас за квартиру три месяца не плачено".

Анатолий Эйрамджан. "Дремучесть". Рассказ.

– Пока не защитишь диссертацию, о писательстве можешь и не мечтать. – предупредила год назад мама.

Мечтай не мечтай, но никто не может мне помешать писать. О чем пишешь – не главное. Главное, как писать. И с тем и с другим у меня ничего не выходит. В школьных сочинениях меня вела новизна впечатлений. Она то и маскировала бессвязность слов. Сейчас я буксую на втором слове, не могу закончить предложение. В чем дело? В отсутствии новых впечатлений? Не могу понять. В 9-м и 10 классе я ощущал в себе то, за что мама нахваливала Сатыбалды. Да и сегодня внутренне я чувствую, что намного мощнее, могущественнее матушкиного самородка. Даже если для писательства внутренняя мощь важнее таланта, то, что толку? Что-то тут не так. Почему я топчусь на месте? Может стоит снова начать?

О чем я хочу написать? Для начала ни о чем. К примеру, рассказ.

Начну, а там, куда кривая выведет.

Итак… Начинаем снова. Я написал два предложения и больше ничего не могу извлечь из себя. Предложения невообразимо выспренные. Вряд ли еще кто-то способен столь противно писать. Ужас. В самом ли деле для писательства обязателен талант? Но тогда литературу надо оставить в покое и по-прежнему заниматься вышучиванием сатыбалдыобразных типов.

Какую книгу мечтал я написать? Ту, которую бессознательно жду от других. Книгу, какая способна успокоить, образовать порядок во мне, примирить с жизнью. Вообще-то с жизнью можно примириться, если не думать о том, что тебя мучает. Есть ведь люди, которые обходятся без этого и не обращают внимания на насмешки окружающих. Живут себе и живут, делают свое дело. Да, но не у всех на шее такие, как у меня, обязательства перед родными.

Если хорошенько подумать, то прихожу я каждое утро на работу единственно отвлечься от мыслей об этом. Никто ведь не поверит, что мне по душе работа, которая едва ли принесет хорошие плоды. Наука вознаграждает за усердие, пытливость и поворачивается спиной к тем, кто намерен кавалерийским наскоком завладеть трофеями. Старший научный сотрудник получает триста рублей. Если мне удастся защититься, то мой вес в науке, в жизни и будет определяться этой суммой. Потом что? Потом телевизор и кефир на ночь.

Авторитет науки в обществе держится на корпоративной осведомленности ученых, и еще на слухах о заработках. Как результат: "Посткуам докти продиран, бон дезан". После того, как появились люди ученые, нет больше хороших людей.

Монтень писал, что тому, кто не постиг науки добра, всякая иная наука приносит лишь вред. По нему, возвышенные занятия не могут и не должны преследовать прямую выгоду. Монтень странный. На что прикажете жить, если эти самые возвышенные занятия приводят к нищете? В одном он прав. Наука – занятие далеко не возвышенное.