Прокудин прислонил ухо к редкохвойной сосне. Откуда-то из ствола доносился звук. Он напоминал скрип пера по бумаге.

– Короед проклятый забрался, - проворчал старик. Он посмотрел вверх. Ствол, отливая на солнце желтизной, уходил далеко ввысь. На коре янтарем поблескивали капельки смолы. Кроны едва заметно пошевеливались. Грустно шумели, словно чуя свой приговор.
– Что же поделать, надо тебя спилить и сжечь, иначе нельзя. Вредитель перейдет и на твоих подруг.

Прокудин старательно запоминал все, что им примечено в лесу. И обход его продолжался...

2

Пересекая овраг, Прокудин уловил едва приметный запах гари. Он старался определить направление ветра. Вдруг вспомнил о трактористах. Размахивая длинными жилистыми руками, старик выбрался на просеку.

Взметнулось пламя. Оно бесновалось, пожирая прошлогодний бурьян. Трактора не было. Отдельные языки огня прорвались к лесу, слизывали придорожную траву. "Если пал проникнет к вырубке, займется сухостой. Тогда беда!.."

Сбросив куртку, старик срубил молодую березку и пошел навстречу огню. Широкоплечий, верткий, он размахивал деревцем, сбивая пламя. Но оно, шипя, сторонилось его, обтекало, с новой силой бросалось вперед, охватывая мелкий валежник. Пламя окольцовывало пни, черно дымящимися султанами вспыхивало на смолистых комлях сосен, обугливало их с подветренной стороны.

Истошно кричали птицы. Под развалину широкого пня забилась зеленая жаба, выпучив большие водянистые глаза. С сучка свесилась тоненькая, словно золотистая цепочка, медянка. Высовывая раздвоенный язык, она недоуменно вертела головой.

Едкий дым спирал дыхание, слепил глаза, горячий пепел обжигал лицо и руки. Березовая ветка вскоре обгорела. Старик бросился рубить новую. И тут в кольце огня увидел перепуганную тетерку. За ней с жалостным писком ковыляли птенцы.

Кольцо огня сжималось. Языки пламени злобно трещали, поглощая траву и кустарник.

Прокудин отчаянно хлестал деревцем, стараясь расширить проход птице. И это удалось сделать. Пламя метнулось в сторону. Растопырив крылья, тетерка засеменила к проходу.

Пробиваясь сквозь дымовую завесу, усердно размахивая веткой, к Прокудину на помощь спешил какой-то человек. "Тракторист. Вот я его сейчас!.." - пригрозил старик. И узнал Сеньку Зырянова. Форменная фуражка железнодорожника у него сбилась на затылок, на лоб свисли пересыпанные пеплом светлые волосы. Лицо с плотно сжатыми губами и живыми маленькими глазками было решительно.

– Бурьян сгорел!
– крикнул он.
– Давай отстаивать лес. Иди от дороги, а я от вырубки нажму.

Размахивая дубовой лапой, он ожесточенно топтал огонь сапогами. Пламя отступать не хотело. Оно шипело, прижималось к траве и, извиваясь, проползало дальше.

И когда прибили к земле последние языки пламени, Прокудин, опершись о ствол клена, устало сказал:

– Наморился здорово. Глядишь, не подоспел бы ты, мил человек, - лесу труба.

– Вышел из будки, вижу - дым. Я скорее сюда.
– Осмотрев прожженные брюки, Зырянов вздохнул: - Вот и конец нашей бабушке...

– Попадет теперь от жены?

– Нет. Она у меня не ругливая.

3

Прокудин присел на пенек, подставив лицо солнцу.

– И солнце-то стало холодным, - сказал он и стал тереть лицо шершавыми ладонями.

– Тебе что, худо?
– заволновался Зырянов.

– Да ничего, пройдет. Это со мной бывает, - Старик посидел с минуту неподвижно, а когда немного полегчало, неожиданно спросил: - Хотел бы со мной побывать в Березовом логу? Далековато. Один, боюсь, не дойду.

– А что там?

– Ничего. Просто так. Может, больше не придется побывать.

– Тогда поехали!..
– согласился Зырянов.

Шли они неторопливо. Солнце было уже высоко. Птицы пели в зеленых кущах. Тонкие голоса их прозрачной весенней капелью заполняли бор.

– Ишь как распелись, - усмехнулся Зырянов, разглядывая прыгающую на ветке пеночку.
– Вот жизнь - не горюют и ни заботы, ни труда...

Старик смерил его строгим взглядом:

– Не горюют, говоришь? Как бы не так. Жизнь у них, мил человек, посложнее твоей. Только жаловаться они не умеют. Вот и кажется нам, что все у них хорошо.

Под ногами шуршал высохший серый мох. Под тяжестью похрустывал мелкий валежник. Потрескивали, подскакивая, нагревшиеся на солнце прошлогодние еловые шишки. От них пахло поджаренными семечками и чем-то пряным и знакомым.

Зырянов, поглядывая на исхудалое лицо старика, пытался рассказать о себе.

– Жизнь... она складная штука. И я теперь понимаю, что к чему. Благодарю тебя, отец. И за ту ночь, когда ты меня спас. И за сына... Бывало, никого не жалел, а теперь жалостливый стал. Если мы не будем беречь все это, лесное, тогда кто же за нас будет?