Шрифт:
– Может, прикупить чего?
– порылся в кармане Генка.
– У меня трешник есть.
– Давай, - вырвал у него трешку Майкл.
– Завтра в городе буду. В больницу иду. Могу в магазин заглянуть.
– Я в гастрономе кальмаров видел, - посоветовал Лешка.
– Ишь! Кальмаров!?... А икорочки паюсной?
– Можно икорочки...
– Кильки в масле купи, - сказал Кенжибаев.
– Страсть кильки люблю.
– И бутылочку сухенького, - пошел на попятный Лешка.
– Мы ее в снег положим. Со льда будет.
А ночью Лешке приснилась какая-то гадость. Будто заходит он в солдатский гальюн, и только пристроился, нужду чтобы справить, как снизу, с-под полу, голос доносится. Он посмотрел - а там женщина. Вроде русалки. Плавает туда и сюда, рыбьим хвостом жижу месит. И его, Лешку, подманивает.
– Пожалей меня, - говорит.
– Я ведь раньше как все люди была. А потом меня утопили...
И Лешка ее пожалел. А она руками его обвила, телом прижалась - и до того томно и сладко сделалось...
...что Лешка проснулся. А потом сунул руку в трусы: так и есть, противно и липко.
Подъема еще не было. Красный фонарь над тумбой дневального. Спинки нар как лианы в лесу. И какая-то живность внизу - скребется, попискивает, - а над нею тысячи храпов, будто отогнать эту нечисть пытаются. Хищно ухает Юрка Попов. Как немазаная телега скрипит Майкл. Ему вторит Филька-студент, но получается у него жалостливо, будто флейта, но с трещиной. Начнет вызванивать ноту - и тут же воздух кончается. Генка мурлычит, протяжно, в стон переходит. А Борька - тот геликон наполовину с ударными: наглотается воздуха, клацнет зубами и - брр, брр - отдувается. И Лешка представил, что это вовсе не лес, а оркестровая яма. Дирижера бы только сюда, чтобы тростью взмахнул, обронил аккорд или ноту... Лешка щелкнул раз-другой языком, ногтем по зубам как по ксилофону прошелся, даже присвистнул... Но нет. Обделила природа. Столько денег мама на педагогов ухлопала. А он ля от до отличить не может.
И он свесил ноги, отыскал сапоги и побрел в умывалку. В умывалке на холодной длинной скамейке курил Петька Кочев. Рядом коробка с крысиной отравой. Рукава по локоть закатаны, пальцы красные... Но Лешка его не сразу заметил, только когда трусы под льдистой струей полоскать начал.
– Меньше эмоций - больше полюций!
– выдул колечко Петька.
– Дай закурить.
– Нету. Последняя.
– Хотя б затянуться.
Петька нехотя дал. Потом спрятал руки под зад, после холодной воды никак не согреются.
– Онанировать надо, - посоветовал Петька.
– Или к блядям почаще ходить. Будь я командиром, специально бы день назначил.
Окурок оказался коротким, и Лешка обжег губы.
– Здоровому мужику без бабы нельзя. Это я тебе как врач говорю.
У петькиных ног на полу лежал какой-то сверток, и Лешка бросил туда окурок.
– Во, падлы!
– толкнул ногой сверток Петька.
– Свои же сожрали!
– Кто свои?
– не понял Лешка.
– Крысы крысу! Через трубу в умывальнике хотела вылезти.
Не вышло - по величине застряла. Живьем весь хребет обглодали. Он брезгливо, носком сапога, отвернул край газеты. Лешка не хотел смотреть. Разве через силу, в пол-глаза...
– Ведь ее же мясом отравятся. А все потому, что тупые. Ни хрена не смыслят.
Валерка лежал, свернувшись в калач, с пузырьками пота на лбу, и мелко дрожал. Борька отдал ему свое одеяло, но Валерка все равно продолжал дрожать.
– Совет-то подействовал, - заворачивая портянку, прыгал на одной ноге Генка.
А Сундук уже носился по роте, срывал одеяла и матерился, так что стены дрожали:
– Подъем! Мать вашу!... Подъем!
Он забежал в проход, где лежал Валерка, но, столкнувшись с Борькой, одеяла трогать не стал.
– А ты чего тут болтаешься?!
– налетел он на Фильку-студента.
– Все уж в строю!
– и ринулся дальше.
– Да вот, книгу ищу, - как всегда с опозданием начал оправдываться Филька.
– В тумбочку положил. Второй том "Карамазовых"...
– и видя, что старшина его бросил, пристально посмотрел на Лешку.
– Случайно не видел?
– Нет, - отмахнулся Лешка.
– И кому нужно? Ведь второй... С середины читать?...
– И с начала не будут, - поправил бинты на ухе Майкл.
– Так зачем же тогда?
– А так просто.
– До санчасти дойдешь?
– подсел Лешка к Валерке.
– Попробую, - клацнул зубами Валерка.
А перед завтраком заявился Женька Желтков. Пуговицы блестят, бляха на ремне самоварным золотом отливает. Грудь колесом, из-под шапки чупрын торчит. Волосы ему разрешали носить длиннее, чем прочим, и Женька этим гордился. И тем, что шапка у него не как у других, не из дерюжки какой-нибудь, а меховая, офицерская. И сапоги не кирзовые - яловые, какие только старшинам и сверхсрочникам выдают. Да и весь он: каждый сустав играет, глаза туда-сюда зыркают - "Ефрейтор Желтков по вашему приказанию явился!", "Так точно, товарищ майор!", "Будет выполнено!" - и каблуками хлоп-хлоп, и так звонко, так счастливо, будто ничего лучшего па свете и нету. Замполит или Батя прямо до слез дуреют, на всю эту женькину браваду глядя. Таких, как Женька, на плакатах рисуют - "Служи по Уставу - завоюешь честь и славу!", - на доску почета вешают, ну и, конечно, при штабе держат.