но, почему-то жалеть ее хочется. Краски попались холодные:

зеленая, синяя, белая, - а холодом в ком что разбудишь? Но здесь как-то так все сложилось, что тепло от картины исходит. Что зябко, и губы зеленые, а внутри что-то теплится. И когда в глаза ей посмотришь, будто и в тебе оттаевать начинает. Лешка и сам понять не мог, как такой эффект получился.

Ребятам картина понравилась. Васька сделал к ней раму и в клубе повесил. А Генка Жуков "Зимью" назвал.

– Что это за слово такое - "Зимь"?
– не понял Лешка.
– Имя, что ли?

Но Генка и объсянять не стал. "Зимь" - и все тут.

Однако, все это были, конечно, цветочки, работа и прочее, - а ягодки в конце месяца вызревали, когда денежный вопрос на повестку вставал. Потому что стройбат хоть и не дом отдыха, а житье-бытье и здесь недешево. В бане помылся - плати. Исподнее твое постирали - опять плати. И за амортизацию койки. И что кино тебе крутят. Не говоря уж, столовая, или там сапоги прохудились, или из телогрейки вся вата повылезла. Да и офицерский состав. Не задаром же они тобою командуют? Так что, если труд твой невысоко оценят, еще и должен останешься. Как Адам Ланг поет: "Перед родиной вечно в долгу!" Когда Лешка в траншее копался, хоть и руки в мозолях, и спину не всегда разогнешь, зато обо всей этой ерунде голова не болела. Был бригадир, он и думал. А тут, став человеком свободной профессии, сам, своим умом все раскидывай: и как к начальству подъехать, и как наряд сочинить, и какая липа в этом месяце больше ходу имеет. Казалось бы, чего проще оформить его художником? То есть платить за то, что он делает? Но не тут-то было. Бумажная казуистика по своим законам живет и с реальностью только в одной ей понятных пунктах пересекается. И во всех этих хитросплетениях художник человек как бы лишний. То есть быть-то он должен (как без него обойдешься?) - но на имя его табу наложено. Вот Лешка и сочинял: будто сторожем месяц работал, кирпичи с места на место таскал, машины с раствором приходовал, - а потом по начальству слонялся. Лебезил, пресмыкался, нормировщицу Клавку задабривал - и в итоге себя ж ненавидел.

Но сейчас до конца месяца еще далеко. Седьмое Ноября на носу. И потому можно работать не спеша, в удовольствие. Шлеп, шлеп по черному ромбу. А когда краска чуть схватится - еще и еще. Цифра начинает взбухать, пышной, рельефной делается. Будто и не нарисована вовсе, а из чего-то белого, нежного вылеплена. Поработает так еще часик, а потом в магазин за углом заглянет.

Вчера его разыскала продавщица из этого магазина. Ларисой зовут.

– Ты, - говорит, - здесь художник? А то мне украсить витрину надо. Что-нибудь праздничное написать. Я отблагодарю, не без этого.

Про эту Ларису Лешка давно уже слышал. Что в теле, мол, баба, и нос от солдат не воротит. Что всегда можно трешку занять, а если вдруг приглянешься - и за так бутылочку выставит. Другое, конечно, тоже рассказывали. Даже имена называли: сержантик один из четвертой роты, и на Пашку Дзиворонюка, что штабное начальство возит, пальцем показывали. Но Лешка не очень-то слушал. Тут у всех в этом пунктике мысли заклинило. Вот и решил посмотреть, так сказать, своим глазом примерить.

Лариса Лешке понравилась. Действительно, в теле. Бедра широкие, грудь размер пятый, не меньше. И роста высокого, может, даже Лешки повыше. Но главное - следит за собой: губы аккуратно накрашены, у ресниц карандашные клинышки, ногти на пальцах прямые, сливовые. Вот только другое отталкивало: у прилавка весь день солдатня сшивалась - и Лариса никого не отваживала. Сморозят какую-то глупость, а она рассмеется. Вот Лешка и не стал с ней знакомиться. Купил пачку "Шипки", и наше вам с кисточкой.

Но то, что вчера сама его разыскала!...

Стоит на лестничном марше, ступеньки на три пониже, и Лешка над ней возвышается. На плечи тулупчик накинула, из-под тулупа свитер выглядывает, а на свитере - янтарная брошь. Будто капля смолы упала и медленно так по груди стекает.

Лешка сказал, что он не придет, что солдатам в магазин ходить не положено. Попутают если - самоволку припишут...

А она все стоит, зрачки под самые веки загнала, и от этого в глазах много белого.

И тут Лешка, почему-то, Москву вспомнил. Как однажды, очень давно, мама его в Елисеевский привела, и он ест там пирожные: и "корзинку", и "картошку", и с розочкой... Поначалу мама только "корзинку" купила, а он: мол, еще, одной мало... И мама махнула рукой: дескать, ешь пока скажешь, что хватит. И он съел порций десять. Пока не стошнило.

– А может, все же подумаешь?
– спросила Лариса и стала тулуп застегивать, сначала на одну пуговицу, потом на другую, пока брошь ни спряталась.

– Ладно!
– кивнул Лешка.

Но, на самом деле, не думал. Сказано - нет! И только сегодня изменил решение. Раз ребята вздумали праздновать - не с пустыми ж руками являться.

– Во! Дело на миллион рублей есть!
– не успел Лешка ныйти на улицу, налетел на него капитан Шапошников.

Подле Шапошникова стояли два бригадира, наряды на подпись подсовывали. Но Шапошников их будто не видел. Схватил за руку Фильку-студента:

– Ты куда, подлец, до земли-то копаешь?! Филька чистил площадку перед подъездом, но, видно, переусердствовал.

– Сами просили, - потупился Филька.

– Я ж тебе заровнять, говорил! А ты что же, в Америку роешь?

– Нет, не в Америку...

– А ну, давай, засыпай!

Филька залез на сугроб и принялся сбрасывать снег.

– Да полегче! Полегче! Тебе ж, дураку, и раскапывать. А ты!
– это уже к Лешке.
– Беги сейчас же на склад, бери три листа, и чтоб в две руки лозунг состряпал!

– Какой такой лозунг?

– Всех вас, дураков, учить надо, - уже шагал в сторону склада Шапошников. Бригадиры как тени за ним потянулись.

– Ты где, в Советском союзе живешь? Или с Луны свалился? Праздник завтра. Годовщина Октябрьской революции!

– Да я этими лозунгами весь дом расписал...

– Не то ты писал. "Сдадим объект в срок!"?... Какой, к черту, срок?! Пятьдесят девятая годовщина!...

Но склад оказался закрыт. Под дверями стояла толпа, переругивались. Как выяснилось, кладовщика смыло все тем же авралом: то ли тропинки к подъездам чистит, то ли тачки с хламом гоняет.