– Идиоты! Как с вами хоть что-то построить можно?!

Послали за кладовщиком. Пока суд да дело, бригадиры опять за наряды. Один или два Шапошников подписал, а потом ему снова вожжа попала:

– Видел я твои печки!
– заорал он на Озолиньша, длинного, тощего латыша с угловатыми скулами.
– Дверцы раствором примазали. Теперь их только ломом откроешь!

– Чтоб не украли, товарищ капитан, - объяснил Озолиньш.
– Дверцы-то эти с петель в два счета снимаются.

Пришел кладовщик, и тут вовсе черт-те что началось.

– Мастерки, падла, гони! Сколько я за ними бегать обязан?!

– Скобы мне! Скобы!

– Белил густотертых!...

Шапошников, а вместе с ним Лешка, насилу пробились.

– Три листа кровельного железа Макину выдай! По кладовщик даже с места не тронулся:

– Накладной я что-то не вижу.

– Потом выпишу!

– Потом-то потом, а у меня недостача...

– Налево меньше отпускать надо!

Железо на морозе красивое. Будто кто расписал серебристым орнаментом. Только трогать его не стоит. Пальцы в момент прикипают. Лешка взгромоздил листы на ушанку, прихватил руквами.

– В мою контору иди. Чтоб оттаяло.

И Лешка пошел. Не спеша, как на праздник. В такие минуты даже нервотрепка с нарядами забывается. На морозе лозунги писать нельзя. Краска потом осыпается. И как ни относился бы к Лешке Шапошников, а теплое место всегда найдет.

В конторе сидела Клавка. Завернувшись в тулуп, крутила ручку дребезжащего "Феликса". "Феликс" был старый, облезлый, то и дело заклинивал, и Клавка в сердцах чертыхалась.

– Холоду напустил!
– скосила она на Лешку липкие, как у дохлой рыбы, глаза.

Но Лешка смолчал. Громыхнул листами об пол: ребята там, на морозе, по двенадцать часов вкалывают, а ее, видите ли, сквознячком потревожило!

– Шляешься тут!
– выдержала паузу Клавка и опять крутанула "Феликс".

У Клавки не только глаза, у нее все такое. Скажет словцо - будто в душу плюнет. Мол, все нормальные парни в институтах учатся, а здесь одно отребье собралось. И мало вас, поганцев, гоняют! Коль в голове шаром покати - хоть руками стране долг отдайте!

– За что долг-то?
– спросил как-то Лешка.

Но Клавка не объясняет. Сразу глоткой берет:

– Да все вы - жулье! Вор вора погоняет! Вам и портянки, и валенки - все дают. А посмотрите, в чем ходите?! На робе места живого нету. Подметки бечевкой подвязываете. Потому что новое получить не успели - уже на водку сменяли!

Лешка тогда желторотиком был, и попробовал ей втолковать:

что зря она так, что воруют не все. А водку что пьют - так

чего и осталось?... Но Озолинып его в сторонку отвел: мол, говори-говори, да знай, брат, кому. Эта бабенка и стукнуть куда следует может. А еще рассказал, что был у нее тут один. Двойню ей настругал, а потом дембельнулся. С тех пор Клавка солдат за людей не считает. Но жалости в Летке не пробудилось. Даже еще гаже стало. Ведь нашелся такой, что в постель с ней улегся.

Пока листы будут оттаевать, Лешка сел к окну, покурить. В конторе начальника хорошо курить. Никто на окурок твой не позарится.

За окном темно. Фонарь на ветру качается. Когда-то он освещал дверь в будку электриков. А потом будка сгорела, и остались лишь черные доски. Торчат на снегу будто ребра чудовища. В будке сгорел Валька Ремизов. Весь. Дотла. Ничего не осталось. А фонарный столб уцелел. Только в хребте надломился. Так, полусогнутый, и высится над пепелищем. Растрескавшийся плафон, как яичная скорлупа, мотается из стороны в сторону, и свет на снегу - будто желток из фонаря вытек...

И ведь странное дело. Столько лет мама Лешке внушала, что жизнь справедливая штука, что возносит достойных, карает отступников... А ему и в голову не приходило примерить эту доктрину... да хотя бы на маме. Ведь сразу же стало бы ясно, что все в этой жизни не так, что она - как вот этот фонарь, который пес гнут и ломают, кому как придется, а он, почему-то, стоит и сеет свой свет. Абсолютно бессмысленно. Ведь мама все предала, променяла на Летку, который тоже вырос предателем. И вот, ничего, преспокойно сидит в теплой будке и дымит сигаретой. А Валька, человек дела и принципа... Он гонял мяч в какой-то команде, и верил, что в этом мяче - его будущее. А потом его обманули, вместо "Мастера спорта", что спасло бы Вальку от армии, предложили играть в ЦСКА. Казалось, какая тут разница: числиться электриком на заводе или сержантом в какой-то мифической части? Но Валька уперся и не ушел из команды. И даже здесь, в армии, где за принципы по головке не гладят, оставался таким же. Он был справедливым, никого не боялся, и за это его уважали. Сундук на него не орал. И Фильку-студента пальцем не трогали. А потом этот глупый пожар. И все. Вальки нет. Лишь пятно на снегу.

Но если быть честным, Лешка завидовал Вальке. И не только тогда. Завидовал цельности, с какой прошел Валька по жизни. Пролетел, как тот вожделеннейший мяч, что вбивают в ворота соперника. И сколько бы Лешка отдал, чтобы хоть раз пережить это чувство, эту радость, этот экстаз, услышать, как взрываются ревом трибуны...

Рисование - отличное хобби, - твердила мама.
– Многие ученые были художниками. Да что за примером ходить? Сам Эйнштейн, говорят, виртуозно играл на скрипке.

Это пошло от отца. От его неудач. Когда-то он был для мамы кумиром. Блестящий молодой пианист, начинающий делать карьеру. И мама уж строила планы, как станет певицей, и тогда они вместе... Но с войны отец вернулся с простреленной кистью правой руки и, решив, что с музыкой кончено, остался дослуживать в армии. В конце концов, дом и семья. При отсутствии гражданской профессии это был хоть какой-то, а выход... Но пенсии так и не выслужил. За год или два до намеченной цели подкрался инфаркт. И отец опять отступил. Вен его жизнь была отступлением. Устроился заведовать секцией какого-то склада. А на складе что-то укарли... И с той поры отец уже нигде не работал. Лежал на диване и круглые сутки читал. Таким и остался в памяти Лешки: рыхлый, безвольный, с книгой в дрожащей руке. А от военного прошлого сохранились одни фотографии. А от того, что было еще раньше - вообще ничего. В дом, где жили родители до войны, попала фугаска... Только несколько лет спустя, когда отец уже умер, выбирая очередной томик в отцовском шкафу, чтобы отнести букинистам, Лешка наткнулся на пожелтевшее фото. Увидел и обомлел. Потому что на снимке узнал себя: конопатый, вихрастый - только там он сидел не над альбомом с рисунками, а за роялем. А рядом стояла мама, сложив руки лодочкой, в платье до пят. Молодая, красивая... Лешка спрятал фото на место и книги не тронул. Это был "Доктор Фаустус" Манна. Так, нечитанный, и пылится поныне.