Через минуту ко мне в комнату, улыбаясь, входит щуплый, плешивый человек в очках. Глаза у него испуганные, и потому улыбка кажется совсем неуместной. Одет он плохо и небрежно, галстук съехал набок, одна из пуговиц на поношенном пиджаке еле держится, брюки давно неглажены. Словом, вид у этого человека какой-то линялый и жалкий. При этом он не только улыбается, но еще и время от времени странно хихикает.

– Мое почтение, - говорит он как можно развязнее, изображая из себя эдакого рубаху-парня.
– Чем могу служить?

И при этом он плотоядно потирает руки, словно готовясь сесть за стол с хорошей выпивкой и закуской.

– Присаживайтесь, Олег Борисович, - холодно говорю я, хотя в душе мне почему-то жалко этого человека.
– Побеседуем.

На вид ему не меньше сорока, но я-то знаю, что ему всего двадцать шесть лет. В армии он не служил: кроме плохого зрения, у него еще плоскостопие и что-то с печенью, это уже от бесконечных выпивок, от них, конечно, и весь его сорокалетний облик.

Олег боком устраивается на стуле и вынимает мятую пачку "Беломора". Я замечаю, что руки у него слегка дрожат.

– Разрешите, надеюсь?
– церемонно спрашивает он.

И, получив разрешение, торопливо, даже жадно закуривает.

– Любили вы отца?
– неожиданно спрашиваю я.

– Я-то любил, он не любил, - машет рукой Олег и хихикает.
– Да и за что нас любить-то, если разобраться? Брак, одним словом, получился. Ха, ха, ха...

Плечи его, усыпанные перхотью, трясутся от смеха, глаза под стеклами очков заметно влажнеют, и все узенькое, небритое личико становится каким-то горестным. Смеется он странными всхлипами и тоже невесело.

– А сестру?
– снова спрашиваю я.
– Как вы к ней относитесь?

– К Инке-то? Уж больно ее всегда много было. Пять меня. Я говорю, весь вес ей пошел, а вся веселость мне. В ней одна угрюмость осталась, ей-богу. Ну, как такую тушу любить, сами посудите? Столько, значит, килограмм угрюмости. Это же ужас! Жить надо легко, свободно, как дышится. Ласковы люди должны быть к ближнему. Верно я говорю?

Интонации у него при этом доверительные, дружелюбные и, пожалуй, чуть заискивающие, точно он одновременно и уговаривает меня и просит.

– Верно, - соглашаюсь я.
– Только зачем же вы тогда с Инной Борисовной судились? Неужто по-доброму все не могли поделить после отца, по-справедливому?

– Да господи!
– страдальчески восклицает Олег, и глаза его снова наполняются слезами.
– Так это все Галка. Как бормашина, знаете таких женщин? З-з-з... Деться некуда. Днем и ночью. Я говорю, убежал бы. Так некуда. Опять, что ли, разводиться? Надоело. Ну, плюнул и подал на Инку. Сама Галка мое заявление в суд и отнесла. И вот ребята говорят, правильно, мол, сделал. Только мне это, честно скажу, тошно все. Но куда бедному христианину податься? Я говорю, только в монахи, ей-богу, там уж она меня не достанет.

Он снова хихикает.

– Какие же ребята говорят, что вы правильно сделали?

– Какие? Ну, всякие приятели, господи. У меня их, знаете, пруд пруди, Я ведь человек простой. И выпить, признаться, люблю. И со мной выпить тоже любят. А кто сейчас выпить не любит, если уж так спросить? Одна радость, я вам скажу. Сядешь, знаете, так спокойно, с приятелями, конечно. Ну, разольешь, что-то скажешь хорошее такое, душевное, и, значит...

– Погодите, Олег, - невольно улыбаюсь я.
– Вы мне лучше друзей своих назовите, ну, самых близких сначала, с кем чаще всего встречаетесь.

– Друзей?
– весело откликается Олег.
– Да ради бога! Вот только разуться придется, уж как хотите. Лады?

И он поднимает ногу.

– Это еще зачем?

– А на руках пальцев не хватит, - хихикает Олег, видимо довольный своей шуткой.
– Ей-богу, не хватит. У меня их, я говорю, как одуванчиков в поле. Дикорастущие все. А вот как дунешь, так их и нет, - вдруг грустно заключает он.
– Ей-богу, как не было. Сам иной раз удивляюсь. Но, знаете, природа пустоты не терпит. Новые находятся.

И он через силу улыбается.

Жалкий человек, пропащий какой-то. При взгляде на него даже в груди щемить начинает.

– Ну, назовите тех, кто еще не улетел, - предлагаю я.

– Извольте, извольте, - с готовностью подхватывает Олег.
– Не знаю только, с кого начать. По дому, по работе или так просто, случайных? Я говорю, на любой вкус, на любой цвет, как в Греции.

– По дому, - говорю я.

Дело в том, что Шершень был техником-смотрителем того самого жэка, где живет Олег. Там же работал слесарем и Гаврилов.