– Гаврилов, мне кажется, другое дело, - качает головой Кузьмич, выкладывая по росту карандаши и не отрывая от них глаз.
– Это мастер, специалист. Он небось и убийство Семанского не одобрил. Учесть это надо будет.

– Но все добро они на даче не спрячут, - говорю я.
– Тот же Лев Игнатьевич не разрешит. По разным местам небось рассовали. Думается мне, что, в лучшем случае, эти двое, Гаврилов и Шершень, свою долю там спрятали, на даче этой.

– Как они про нее вообще узнали, интересно, - замечает Валя.
– И как туда проникли.

Ему объясняют, кто такой Гаврилов и что для него вообще никаких запоров не существует. Ну, а про дачу им сказал, конечно, Олег, кто же еще? Выпил и сказал. Тут у нас даже сомнений нет.

– Он им и про квартиру отца мог рассказать, - говорю я.
– И про вещи всякие, про картины, из-за которых с сестрой судился. Кстати, на это, видимо, жена его подбила, а?

– Она. Кобра, - подтверждает Витя.
– Весь институт знает.

– Про нее говорят, что пьяница, проститутка, - снова повторяю я.

– Не слыхал, - Витя качает головой.
– Баба собранная, волевая. И, между прочим, неплохой лаборант. А с виду худа как жердь, черна как уголь, а нос... как у Гоголя.

Все невольно улыбаются.

– Ну, ты художник, Витя, - говорю я.
– Такой портрет.

– Так вот, - вмешивается Кузьмич, отрываясь от своих карандашей и решительно смешивая их, словно кончая игру.
– Брать сейчас Гаврилова и Шершня нельзя, их надо, милые мои, брать с поличным, не иначе. А вот смотреть за ними надо неотступно.

– Смотрим, - кивает Паша.
– Так вам с рук на руки и передадим.

– Это раз, - подолжает Кузьмич.
– Второе - дача. За ней, я полагаю, отдельно придется смотреть. Туда ведь может и кто другой пожаловать. Как полагаете?

Он оглядывает нас.

– Только Лев Игнатьевич, - откликаюсь я.
– Если он об этом номере их знает, конечно. А больше некому. Леха в бегах, Чума у нас. Но я думаю, Федор Кузьмич, дачу эту надо осмотреть пока самим.

Кузьмич не возражает.

– Только без нарушения обстановки, - говорит он и продолжает: - Теперь - третье. С этим Олегом надо побеседовать. По факту кражи из квартиры отца. Вполне это естественно, даже если и нет у нас против него никаких подозрений.

– И с супругой его надо встретиться, - добавляю я.
– И тоже это никаких подозрений вызвать не может с их стороны. Как ее, кстати, зовут?

– Галина Осиповна, - сообщает Витя.
– Фамилия Голованова, по первому мужу.

– Так вот, - заключает Кузьмич, - дачу мы берем под наблюдение немедленно. А завтра...

– Завтра воскресенье, Федор Кузьмич, - деликатно напоминаю я.

– М-да...
– осекается он и, досадливо потерев ладонью ежик волос на затылке, продолжает уже спокойно: - Тогда, значит, в понедельник утром приглашаем этого Олега сюда, беседуем, как полагается, и сразу едем вместе с ним на дачу. Под самым пустяковым предлогом. Ну, и осмотрим, что там и как. Если, конечно, до этого туда никто не заявится.

– А если все же завтра кто-нибудь да заявится?
– осторожно спрашиваю я.

– Придется немедленно брать, - пожимает плечами Кузьмич.
– А как же? В чужую дачу залезли. Есть, так сказать, полное основание задержать. Ну, и сразу, конечно, летите туда. Поэтому чтоб дежурный завтра каждую минуту знал, где вы находитесь.

Это уже относится ко мне и к Вале.

– Да-а...
– вздыхаю я.
– Плакали наши лыжи со Светкой.

– Светлана твоя человек сознательный, - говорит Кузьмич.
– И нашу работу знает.

Я замечаю, как Валя тоже вздыхает, но молча. Тоже, наверное, какое-то свидание намечалось. Я за Валей кое-что в последнее время стал замечать, некие подозрительные и знакомые мне признаки, так сказать.

На этом совещание наше заканчивается, и Кузьмич отпускает нас на заслуженный отдых.

Воскресенье, представьте себе, проходит спокойно, без всяких чепе. Днем Светка пишет какую-то ученую статью по своим библиотечным проблемам, а ужинать мы едем к моим старикам, и я весь вечер играю с отцом в шахматы. Именно за шахматами, как ни странно, у нас возникают с ним самые интересные разговоры. На этот раз я ему рассказываю о семье академика Брюханова, вернее, о его детях. Самого академика отец, оказывается, хорошо знал. "Типичный ученый был, - говорит он.
– Блестящий концептуальный и эстетический ум. Но директор был никакой. На уровне первого ранга рефлексии. При этом мягок, добр, расположен к людям. Очень его все в институте любили. Дочка в него, Инна. Только масштабом куда как меньше. А вот про сынка я и не знал даже".
– "Специально тебе рассказал, - смеюсь я.
– Чтобы ты меня больше ценил". Потом мы ужинаем, и моя дорогая теща (а мы всегда приезжаем к моим с Анной Михайловной), задыхаясь от своей непомерной полноты и больного сердца, жалуется маме, что я плохо ем, плохо сплю и плохо выгляжу, и Светка, мол, плохо за мной смотрит. Видели вы когда-нибудь такую тещу? И мама, как врач, начинает уверять ее, что все обстоит не так уж плохо и защищает Светку. Отец лишь молча улыбается, а Светка сидит тихая, скромная, и со стороны может показаться, что она и всегда именно такая. Уходим мы не поздно: завтра всем на работу. По дороге я ворчу, что потерян для лыж такой чудесный, солнечный день, и Светка, в полном соответствии с мнением о ней Кузьмича, заявляет, что все правильно и сидеть мне весь день дома, видите ли, было необходимо. "А дышать свежим воздухом?
– негодует Анна Михайловна.
– Когда вы им дышали последний раз, ты помнишь?" Словом, вот так, тихо и весело, проходит воскресенье.

Наутро я не успеваю вернуться после оперативки к себе в комнату, как один из наших сотрудников уже привозит Олега Брюханова.

– Мадам тоже увязалась, - сообщает он мне.
– Не пожелала отпускать супруга одного. "Еще не то брякнет", - заявила. Ну, дамочка, я тебе доложу. Федор Кузьмич ее к себе пригласил. Теперь намучается.

– Понедельник день тяжелый, - вздыхаю я.
– Давай этого Олежика сюда. А я начальство изображать буду. Пусть ему будет лестно, заодно уважением проникнется.