Шрифт:
– На ноги подняться или взлететь?
– Чувствовалось, что ему очень больно, но он продолжал шутить.
– С вами вместе разумнее было бы взлететь в небо, а не спускаться в подвал.
* * *
С того дня все ее вечера стали проходить в госпитале, среди тесно прижавшихся друг к другу кроватей. Днем шли занятия, а вечером она шла в госпиталь. Здесь безмолвным взглядом молили о помощи, беззвучно стонали от боли, смеялись, разговаривали с нею, время от времени шутили по поводу ее черных глаз и разлетных бровей. Работы было много, но она не была тяжелой, вернее, ей так казалось. Часто не было времени даже присесть, но душевной усталости не было. Только когда во время воздушной тревоги приходилось поднимать носилки с ранеными и спускать их в подвал, а потом поднимать наверх - ныли руки и плечи, но она старалась и на это не обращать внимания.
Все сосредоточилось на двух мыслях: война и Искендер. Для других не было ни сил, ни времени.
* * *
Каждый день после занятий она шла в госпиталь. Потом занятий не стало, курсы были окончены, с ними пришлось проститься. Теперь с рассвета до вечерних сумерек она работала в госпитале, передвигалась между притиснутыми друг к другу кроватями, в окружении смеющихся, болтающих с ней, отпускающих комплименты, то печальных, то молящих о помощи, то стонущих, то ноющих раненых. Она очутилась в беспокойном, страдающем мире. Как и почему это произошло - думать не приходилось. Она и не думала, как, по чьей воле вступила в эту новую для нее жизнь. Она думала только о том, что здесь нельзя терять попусту ни минуты. Потому что работы было много, очень много. Она меняла повязки, измеряла температуру, давала лекарства... Во время воздушной тревоги носила тяжелораненых в подвал и поднимала обратно, некоторых надо было поить и кормить.
Это была ее каждодневная работа, и она истово выполняла ее, не замечая никаких трудностей.
Эта новая жизнь, что проходила среди кроватей, будто одарила ее новыми качествами. Одарила неведомо для нее самой. Все существо ее охватило необычайное буйство. Со дня приезда, как в сказке, она взрослела не по дням, а по часам. Столь же стремительно обновлялись ее мысли и чувства. Теперь она была обладательницей удивительного сокровища - ощущения любви ко всем этим людям. Когда она с коробкой лекарств в руках, продвигалась между кроватями раненых, каждый из них для нее был родным человеком. Но когда и отчего родилась эта новая любовь - она не знала.
* * *
Проходили дни, кольцо блокады хоть и не сжималось, но становилось плотнее и суровее. Искендер чувствовал, как постепенно этот холод заползал ему в душу, суровость переходила в его огрубевшие, как камень, руки. Неподвижность этого ледяного кольца больше всего отражалась в черных беспокойных глазах Гюльназ.
Быстро менялся и облик города. Ленинград походил на дерево, с которого при малейшем ветерке облетают листья.
Именно теперь Искендер должен был больше заботиться о Гюльназ, но не мог этого сделать. Дел у него стало вдвое больше. Неожиданно сделалось холодно. Передвигаться по городу с каждым днем становилось все трудней. Был единственный путь приблизить к себе Гюльназ: поменять жилье, найти его поближе к общежитию Гюльназ.
Он так и сделал. Переселился в удобную однокомнатную квартиру на первом этаже огромного девятиэтажного дома. Комната была хоть и небольшой, но светлой и приятной. В ней было два окна, выходящих в скверик у дома.
В первый же день вечером он показал Гюльназ свое новое пристанище. А она, как только вошла, радостно бросилась ему на шею:
– Значит, теперь эта комната будет нашей, да?
– Конечно, нашей, только нас двоих...
– полусерьезно-полушутливо проговорил Искендер и, вынув из кармана второй ключ, протянул девушке. Возьми, держи у себя, когда захочешь, будешь приходить.
– Правда? Значит, я становлюсь хозяйкой этой квартиры?
– Только с одним условием...
– Искендер поднял вверх указательный палец.
– Не надо, условие мне и без того известно.
– И, оглядевшись по сторонам, с кокетством, которое было так по душе Искендеру, добавила: - Я все равно буду жить в общежитии, с девушками, я привыкла.
– Разумеется, до нашей свадьбы...
– Искендер будто просил у Гюльназ прощения.
– До нашей свадьбы?
– сдвинула брови Гюльназ, удивленно посмотрела на него и вдруг громко расхохоталась.
– Знаешь, что я вспомнила? В этот день, когда ты не захотел остаться у нас в общежитии и сбежал, Зина тебе вслед сказала...
– Какая Зина?
– и сам удивился своему вопросу, так как отлично помнил, кто такая эта Зина.
– Блондинка, та, что разговаривала с тобой в тот день в коридоре.
– А, понял... кажется, она была больна?
– Почему больна? Просто светловолосая смуглянка, красивая девушка.
– Пусть будет так, зачем же обижаться? Так что она говорила мне вслед?
– Сказала, будто ты темный... да нет, как бы это выразиться, отсталый... элемент, погоди, дай вспомнить - консерватор.
– Консерватор... Ясно.
– А я ее хорошенько отругала.
– Напрасно.
– Почему? Нет, правильно сделала, а что она тебя так обозвала?
– Ругать было ни к чему, просто надо было объяснить ей, что я за человек.
– А как я могла объяснить ей, когда я...
– Я тебя понял, Гюльназ, - добавил Искендер с легкой иронией, видя растерянность Гюльназ.
– Теперь я понимаю, что ты поступила и вовсе неправильно. Потому что сама с ней согласна. И считаешь меня устарелым, консерватором. Особенно в любви...